Fotovideoforum.ru

ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СОФРОНИЦКИЙ /1901-1961/

Софроницкий — фигура по-своему уникальная. Его трудно сравнить с кем-либо из коллег. Как артист он единственный в своем роде и сравнениям не подлежит. Но при этом легко обнаруживаются аналогии, связывающие его искусство с миром поэзии, литературы, живописи.
Софроницкий не побеждал на международных конкурсах, носил скромное по нынешним меркам звание заслуженного деятеля искусств РСФСР и только в 1943 году получил Государственную премию СССР. Но самое главное — Владимир Владимирович пользовался особым расположением публики, которого никакими официальными регалиями не добьешься.
Владимир Владимирович Софроницкий родился 8 мая 1901 года в Петербурге. Его отец был педагогом-физиком. В родословной Софроницких можно найти имена ученых, поэтов, художников, музыкантов.
С шести лет, когда семья живет в Варшаве, Володя начинает брать уроки фортепианной игры у Анны Васильевны Лебедевой-Гецевич. Позднее музыкант не раз вспоминал о первой учительнице с благодарностью.
С осени 1910 года по совету знаменитого композитора Глазунова Софроницкий переходит под начало видного варшавского специалиста, профессора консерватории Александра Константиновича Михаловского.
В своей беседе с А.В. Вицинский Софроницкий вспоминал: «По-настоящему меня никто не учил. Л.В. Николаев прекрасный музыкант… В мои же занятия он почти не вмешивался. Он задавал мне вещи, скажем, „Карнавал“ Шумана. Через неделю-две я приходил в класс и играл „Карнавал“. В классе бывало много народу обычно. После исполнения Николаев подходил ко мне, хвалил, пожимал руку, благодарил и задавал какую-нибудь другую пьесу… Я ему особенно благодарен за широкое знакомство с литературой, мы много играли с ним в четыре руки, переиграли всевозможные произведения, симфонические и камерные…
Хорошо помню, как я кончал консерваторию Мне было тогда восемнадцать лет, я играл с каким-то особенным подъемом. Так играешь один раз в жизни, это врезается в память.
Я играл Сонату Бетховена op. Ill, Фантазию C-dur Шумана, Сонату h-moll Листа, Двадцать четвертую прелюдию d-moll Шопена. Когда я кончил играть и ушел в артистическую, первой ко мне прибежала одна старушка, преподавательница консерватории, и сказала, что Глазунов — он был для меня царь и бог в музыке — сидел и плакал, не скрываясь. А придя ко мне в артистическую, он сурово и безразлично промычал своим басом: „Что же это ты, братец, в репризе фа-бемоль взял — там же чистое фа“.
До Николаева я учился у Михаловского в Варшаве. У того самого, теперь известного Михаловского, который был потом председателем жюри шопеновских конкурсов…
Михаловский был учеником Мошелеса, а Мошелес — ученик Бетховена, так что я могу считать себя „правнуком“ Бетховена. Когда мне было десять лет, в 1912 году, мой отец был переведен на службу в Петербург и моя мать возила меня ежемесячно в Варшаву к Михаловскому, пока не началась война и поездки не прекратились. Тогда я поступил в Петроградскую консерваторию.
До Михаловского — года полтора, с семи примерно лет, я занимался у матери пианиста Буюкли. У нее было очень эмоциональное отношение к музыке. А еще раньше — несколько месяцев — это самое начало занятий — у композитора Ружицкого, отца известного польского пианиста.
У меня рано обнаружился абсолютный слух. Я считаю, что абсолютный слух только мешает исполнителю-пианисту. Когда слышишь насквозь всю ткань в смысле высоты, то эта полнейшая определенность, мне кажется, несколько мешает почувствовать музыку, отвлекает как-то.
Я любил в детстве импровизировать. Даже на концерте после исполнения выученных вещей мне давали тему, и я на нее импровизировал.
Лет десяти я занимался уже композицией. У меня до сих пор сохранилось много сочинений. К тринадцати годам у меня было написано уже много фуг. Мой педагог очень большое внимание уделял работе над полифонией, и мне самому нравилось сочинять фуги.
Дар импровизации постепенно, с годами созревания, был утерян, и писать я также перестал совсем…»
В 1921 году Владимир оканчивает консерваторию и начинает жизнь профессионального концертанта. Имя Софроницкого все чаще встречается на афишах различных городов СССР. Вскоре он становится в один ряд с самыми известными исполнителями того времени.
6 мая 1926 года профессор Гольденвейзер записал в своем дневнике: «Вечером мы с Таней пошли в концерт Софроницкого из сочинений Скрябина (3, 5, 10 сонаты и мелкие пьесы). Он играл чудесно — очень созрел, а главное — большой талант, я давно не слыхал музыки, я имел большую радость».
В 1928 году Софроницкий едет за границу и с успехом выступает в Варшаве, Париже.
В столице Франции он встречается с поэтами, художниками, музыкантами, знакомится с искусством Артура Рубинштейна, Гизекинга, Горовица, Падеревского, Ландовской.
Он получает редкую возможность проконсультироваться у блестящего мастера Н.К. Метнера.
Через полтора года Софроницкий возвратился на родину. И опять разъезды, гастроли, большие и мало кому известные филармонические сцены. В середине 1930-х годов на шопеновскую программу Софроницкого отозвался профессор Г.Г. Нейгауз:
«Подобно тому, как „дважды нельзя вступить в одну и ту же реку“, так дважды нельзя услышать от Софроницкого одно и то же произведение… Софроницкий обладает в высокой степени даром „импровизации“, вдохновения, столь необходимого для художника-исполнителя. У таких художников, естественно, бывают подъемы и падения, они не так „ровны“, как художники „стандартизированного“ типа… В. Софроницкий — поэт, его музыка восходит к общему, единому источнику всякого искусства, и в этом тайна его обаяния. Если необходимо определять его общими, узаконенными словами и понятиями, то, пожалуй, надо сказать, что он больше романтик, чем классик! В его игре больше лирики и мечтательности, чем монументальности, больше утонченности, чем мощи и бравуры».
Софроницкий начинает преподавать в Ленинградской консерватории, но педагогике не суждено было стать его делом жизни. А вскоре началась война. В 1942 году в блокадном Ленинграде Софроницкий сыграл, наверное, самый памятный концерт для людей, оборонявших город: «В зале Александринки было три градуса мороза. Слушатели, защитники города, сидели в шубах. Я играл в перчатках, с вырезанными кончиками пальцев. Но как меня слушали и как мне игралось!.. Я понял — пока лучшие люди нашей страны отстаивают каждую пядь Советской земли, пока наши дети (и среди них мой сын) сражаются на фронтах Отечественной войны, мы, художники Советской страны, должны своим искусством поднимать духовные и физические силы народа на разгром врага.
Когда мне стало ясно, для чего надо играть, я почувствовал, как и что надо играть. Многие произведения, любимые прежде, стали казаться мне мелкими.
Требовалась музыка больших чувств, музыка героическая, зовущая к борьбе. Может быть, только в эти дни по-настоящему я понял и почувствовал величие бетховенской „Аппассионаты“ и героическую призывность 3-й сонаты Скрябина. На первых же концертах я был несказанно обрадован, ощутив, что я нашел путь к сердцам слушателей, бившимся в унисон с моим сердцем пианиста и патриота, советского гражданина и ленинградца».
Во время войны Софроницкий переехал в Москву. К концу жизни он часто хворал, иногда месяцами не появлялся на публике. Но тем с большим нетерпением ожидали его выступлений. Каждый концерт пианиста стал художественным событием.
«Эти выступления в свое время именовались по-разному: „музыкальным гипнозом“, „поэтической нирваной“, „духовной литургией“, — пишет Г.М. Цыпин. — Действительно, Софроницкий не просто исполнял (хорошо, превосходно исполнял) ту или иную программу, обозначенную на концертной афише. Музицируя, он словно бы исповедовался людям; исповедовался с предельной откровенностью, искренностью и — что очень важно — эмоциональной самоотдачей. Об одной из песен Шуберта — Листа он обмолвился: „Мне хочется плакать, когда я играю эту вещь“. В другой раз, подарив залу поистине вдохновенную интерпретацию си-бемоль-минорной сонаты Шопена, признался, сойдя в артистическую: „Если так переживать, то больше ста раз я ее не сыграю“. Действительно, переживать исполняемую музыку так, как переживал за роялем он, было дано немногим. Публика это видела и понимала; здесь крылась разгадка необычайно сильного, „магнетического“, как уверяли многие, воздействия артиста на аудиторию. С его вечеров, бывало, уходили молча, в состоянии сосредоточенного самоуглубления, будто соприкоснувшись с тайной».
Да, его окрыляли глубокие чувства и страсти. Собственно, поэтому он и находил неизменный отклик в сердцах людей. Да, он был далек от привычной артистической суетности, он свято служил искусству с какой-то жреческой преданностью. Вокруг него создавался особый ореол — и этот чудесный музыкант был достоин такого преклонения.
Репертуар Софроницкого был достаточно широк, хотя к всеядности он не стремился.
Конечно, его излюбленной сферой всегда оставалась романтическая музыка. Надолго поистине эталонными остаются его интерпретации произведений Скрябина. Все богатство скрябинского фортепианного мира было подвластно ему. В период изумительных своих озарений он с гипнотической силой завораживал, заколдовывал слушателей. Ему были близки и многие романтические шедевры Шумана, Шопена, Листа. Он прекрасно играл такие крупные произведения Листа, как Соната си минор или «Мефисто-вальс», но истинным чудом исполнительского искусства можно назвать его истолкование песен Шуберта — Листа, отмеченное тонкостью фразировки и покоряющей проникновенностью кантилены.
«В исполнении прежде всего нужна воля, — говорил Софроницкий. — Воля — это многого хотеть, хотеть большего, чем даешь сейчас, чем можешь дать. Для меня вся работа — это работа над закалкой воли. Тут все: ритм, звук, эмоциональность. Ритм должен быть одухотворен. Вся вещь должна жить, дышать, двигаться как протоплазма. Я играю — и один кусок у меня живой, наполненный дыханием, а рядом может оказаться мертвый, потому что живой ритмический поток прерывается. Рахманинов, например, умел создавать непрерывную жизнь ритмического пульса. У него была колоссальная творческая воля гения. Воли у него было больше, чем у кого-либо из современных пианистов.
И еще — самое важное: чем эмоциональнее вы будете играть, тем лучше, но эта эмоциональность должна быть спрятана, так спрятана, как в панцире. Когда я теперь выхожу на эстраду, на мне под фраком „семь панцирей“, и несмотря на это, я чувствую себя голым. Значит, нужно четырнадцать панцирей. Я должен хотеть сыграть так хорошо, так полно пережить, чтобы умереть, и притом сохранить такое состояние, будто это и не я играл, и я тут ни при чем. Какое-то особое спокойствие должно быть, и когда встаешь от рояля — будто и не ты играл».
За три месяца до смерти Софроницкого (29 июля 1961 года) Г. Г. Нейгауз писал: «Можно с ним „не согласиться“, как принято говорить (ведь восприятие искусства так же бесконечно и разнообразно, как само искусство), но не внимать ему нельзя и, внимая, нельзя не почувствовать и не осознать, что искусство это замечательное, уникальное, что оно обладает теми чертами высшей красоты, которые не так уж широко распространены на нашей планете».

ВЛАДИМИР САМОЙЛОВИЧ ГОРОВИЦ /1904-1989/

В своем искусстве Горовиц предстает перед нами как неповторимая творческая личность — его исполнительский почерк узнается сразу, достаточно прослушать лишь несколько сыгранных им тактов. «Я индивидуалист, каким должен быть каждый художник, — заметил он как-то раз в Разговоре с журналистами. — Я слышал и знал всех пианистов и вынес о Них отрицательное мнение. Я их критиковал. Никакого влияния они на Ь'еня не оказали. Моя индивидуальность тверда, как сталь, и никто не в силах поколебать ее».
Владимир Самойлович Горовиц родился 18 сентября 1904 года в Бердичеве.
Происходил из состоятельной семьи. Отец, Самуил Иоахимович, был инженером, владельцем фирмы по торговле электрическим оборудованием. Среди родных Владимира многие были причастны к музыке. Мать, София Горовиц, училась в свое время в Киевском музыкальном училище. Дядя, Александр Иоахимович, окончил Московскую консерваторию по классу А. Скрябина и приобрел известность в Харькове как пианист и педагог. Старшая сестра, Регина Самойловна, тоже стала пианисткой и преподавала в Харьковском музыкальном училище. Получив первые уроки фортепиано от матери, Владимир с 1912 года начал учиться в Киевской консерватории в классе В. Пухальского, а в 1915–1919 годы у С. Тарновского.
Затем его музыкальным наставником стал Ф. Блуменфельд. Личность и творческие принципы этого выдающегося пианиста, композитора и дирижера сыграли решающую роль в формировании молодого музыканта, всю жизнь остававшегося верным идеалам романтического пианизма. От Блуменфельда унаследовал он дирижерский подход к исполняемому, мастерство звуковой инструментовки, вокальную выразительность интонирования музыкальной фразы, репертуарные пристрастия. По свидетельству самого музыканта, большое влияние оказало на него также общение с Г. Нейгаузом, работавшим тогда в Киеве.
В детстве Владимир не демонстрировал способностей вундеркинда, однако с самого начала проявилась его устремленность к музыке. По воспоминаниям родных, популярный тогда инструктивный репертуар не играл в его занятиях заметной роли, зато он страстно увлекался операми Н. Римского-Корсакова, Р. Вагнера, П. Чайковского, многие из которых мог исполнять наизусть от начала до конца. В эти ранние годы у юноши сложилась привычка, берясь за какое-нибудь новое произведение, одновременно разучивать все, созданное его автором. Обладая от природы уникальной виртуозностью, пианист, как утверждала его сестра, почти не уделял внимания чисто технической тренировке, он просто со всей серьезностью и добросовестностью работал над увлекавшим его сочинением. В консерватории Владимир не только учился игре на фортепиано, но и сочинял музыку. Юношеские пьесы пианиста написаны были под сильным влиянием его кумира — С. Рахманинова. Хотя впоследствии Горовиц оставил композицию, в 1920 годы он нередко исполнял некоторые свои фортепианные миниатюры и даже записал их на пластинки.
Приход к власти большевиков был воспринят Горовицем как катастрофа. «В 24 часа моя семья потеряла все, — вспоминал он позднее. — Своими собственными глазами я видел, как они выбросили наш рояль из окна». Горовицы оказались почти без средств к существованию. Поэтому решено было, что Владимир закончит консерваторию досрочно и начнет концертировать, чтобы поддержать семью материально. На экзамене семнадцатилетний пианист исполнил Третий концерт Рахманинова, произведение, ставшее одним из его высших интерпретаторских достижений. Владимир дебютировал в Харькове в 1921 году и вплоть до мая 1925 года ездил с концертами по городам Советской России, пользуясь сенсационным успехом.
В лице Горовица в искусство пришел один из самых выдающихся виртуозов. Дело тут не только в технической безупречности, ловкости в преодолении трудностей, а в том высоком артистическом горении, рыцарской отваге, даре воспламенять слушателей, которые неотделимы от творческого облика подлинного виртуоза. И музыканты, и любители, и пресса с самого начала единодушно именовали пианиста «новым Листом», «Листом номер два», «Листом XX века». Деятельность молодого артиста поражала своим размахом. Так, в сезон 1924–1925 годов он дал в одном Ленинграде 23 концерта, исполнив в общей сложности более 100 произведений.
Музыковед В. Дельсон рассказывает, как вместе с Софроницким слушал Горовица в Ленинградской филармонии в 1920-х годах. «Прекрасный пианист, — приводит Дельсон слова Софроницкого, который был лишь тремя годами старше Горовица, — правда… иногда грешит в отношении вкуса. Особенно в темпах. Ведь темп может сразу определить весь характер интерпретации, весь исполнительский замысел… У него прекрасный звук, особенно в басах; такие полные, насыщенные басы, правда, хороши не везде, но в транскрипциях органного Баха, в Рахманинове, Листе великолепны.
Пожалуй, в произведениях этих композиторов Горовиц сильнее всего. Да еще в разных обработках и парафразах. Только напрасно уж он их так много играет, ведь это все-таки музыка, так сказать, не „первого класса“…»
В 1923 году знаменитый австрийский пианист А. Шнабель, побывавший с концертами в Петрограде, рекомендовал Горовицу отправиться в Европу. Некоторое время спустя при содействии импресарио А. Меровича эту идею удалось осуществить. Зарубежный дебют пианиста состоялся 2 января 1926 года в берлинском «Бетховенхалле» и прошел без особого успеха — имя артиста было никому не известно, к тому же местная публика привыкла к большей эмоциональной сдержанности исполнения.
Шумная слава пришла к артисту после его выступления в Гамбурге. Однажды в гостинице к нему подошел импресарио Гамбургского филармонического оркестра и сказал, что у него срывается Первый концерт Чайковского из-за того, что заболел пианист.
— Когда нужно играть? — спросил Владимир.
— Через 45 минут.
Хотя Горовиц уже месяц, как не заглядывал в концерт, он согласился. Смотреть ноты было поздно, времени оставалось только, чтобы побриться. Дирижер Юджин Пабст пытался сначала поговорить о темпах, но потом махнул рукой:
— Следите за моей палочкой.
Имени солиста он до концерта так и не узнал. Но когда Горовиц вступил мощными аккордами, Пабсту ничего не оставалось, как сделать шаг в сторону и следить за руками незнакомого пианиста, чтобы выдержать темп. Когда Горовиц закончил и обрушился шквал аплодисментов, который газеты назвали «неслыханным со времен гастролей Карузо», Пабст так сжал плечо пианиста, что оно болело несколько дней.
По словам американского музыкального критика А. Чейзинса, «когда все кончилось, и рояль лежал на эстраде, словно убитый дракон, все в зале, как один человек, вскочили с мест, истерически визжа». Три тысячи билетов на следующий концерт пианиста, назначенный в крупнейшем зале Гамбурга, были распроданы за два часа.
Гастроли музыкального трио — пианист Горовиц, скрипач Мильштейн и виолончелист Пятигорский — стали одной из самых больших сенсаций Европы 1920-х годов. После серии концертов в Париже критика причислила пианиста к разряду «артистов-королей». Здесь по окончании завершающего цикл концерта в «Гранд-Опера» пришлось вызывать жандармов, чтобы очистить зал от неистовых поклонников музыканта, отказывавшихся покинуть помещение. Триумфы ждали Горовица в Лондоне и других европейских столицах. Наконец, в январе 1928 года он пересек Атлантику.
Первый концерт Чайковского должен был стать двойным дебютом, поскольку это было первое выступление в США и для своенравного дирижера сэра Томаса Бичема. Он был немыслимо богат; и ходили слухи, будто он «купил себе карьеру» за деньги. С самого начала англичанин стал замедлять темпы. Горовицу пришлось наращивать темп и силу звука, «чтобы не пришлось ехать обратно в Россию». В финале, как написал один критик, «клавиатура дымилась». Публика проаплодировала весь антракт. Критик «Нью-Йорк тайме» на следующий день писал о необузданности толпы дикарей, подогреваемой боевым барабаном или молодым русским, барабанящим по клавиатуре рояля. Но Горовиц был в восторге от происшедшего, он чувствовал себя победителем надменного англичанина. Бичем был хороший дирижер, но при оркестровом аккомпанировании не умел подчиняться солистам.
На первом же его выступлении в Нью-Йорке присутствовали И. Гофман и С. Рахманинов. Игра концертанта произвела на Рахманинова сильное впечатление, и спустя короткое время он предложил Горовицу встретиться и пройти с ним его Третий фортепианный концерт — пианисту как раз предстояло исполнение этого произведения В подвале фирмы «Стейн-вей» он сыграл Рахманинову его Третий концерт, причем сам Рахманинов на другом рояле играл оркестровую партию.
«То был самый незабываемый момент в моей жизни, — вспоминал Горовиц, — мой подлинный дебют!» Восхищаясь техническим мастерством соотечественника, Рахманинов поначалу критически оценивал его как интерпретатора, однако вскоре изменил свое мнение и даже предпочитал горовицевское исполнение Третьего концерта собственному. «Рахманинов отдал этот концерт мне, — рассказывал впоследствии пианист. — Он всегда говорил: Горовиц играет его лучше, чем я. По его выражению, он сочинил концерт для слонов, так что, наверное, я и есть один из них!» В 1930 году Горовиц первым из музыкантов записал Третий концерт.
Во время гастролей по Соединенным Штатам критики назвали Горовица, кстати не знавшего еще ни слова по-английски, «степным смерчем» и «сверхчеловеческим сочетанием Розенталя, Падеревского, Бузони, Рахманинова и Гофмана». В последующие пять лет Горовиц давал с неизменным успехом чуть ли не по концерту в день за неслыханную сумму в 1500 долларов, и даже мировой кризис не помешал его успешной карьере. Многие безработные отдавали за подорожавшие билеты на его концерты последние деньги.
Вплоть до 1935 года пианист основное время проводил в поездках по Европе и Америке, давая до ста концертов за сезон. В 1934 году к нему ненадолго приезжал из Советского Союза отец (по возвращении на родину он был репрессирован и умер в заключении).
Горовиц играл со всеми ведущими дирижерами мира, кроме советских. В 1933 году он сыграл с «королем дирижеров» Артуро Тосканини Пятый концерт Бетховена А через два года в перечень покоренных попала и младшая дочь дирижера Ванда — она стала женой пианиста. Ее жизнь была несчастлива и окончилась в 1957 году самоубийством.
Напряженность гастрольного графика, из года в год накапливавшаяся усталость стали, наконец, давать о себе знать. Искусство пианиста подчас теряло присущие ему убедительность и непосредственность. «Я играл некоторые вещи так часто, что не мог их слышать даже тогда, когда мои пальцы их исполняли», — рассказывал он позднее. Перенесенная в 1935 году операция аппендицита полностью выбила его из колеи, заставив на три года прекратить концертную деятельность. В некоторых газетах даже появились известия о его смерти. Длительная творческая пауза имела причиной не только физическое недомогание. «Мне надо было о многом подумать, нельзя идти по жизни, играя октавы», — говорил Горовиц. Преодолеть творческий кризис помогло тесное общение с Рахманиновым, с которым Горовиц особенно сблизился, живя по соседству в Швейцарии.
В 1940 году он так говорил о периоде своего затворничества: «По-моему, я именно тогда начал отдыхать… и заниматься музыкой… Как мне кажется, я творчески вырос. Во всяком случае, в музыке я находил теперь то, чего не замечал раньше».
Искусство пианиста становилось несколько иным, более серьезным и углубленным. Наряду с произведениями Шопена, Листа и Рахманинова, издавна составлявшими основу репертуара пианиста, на его концертах зазвучали сочинения Шумана. Так, центром его программ, сыгранных в Европе в сезоне 1938–1939 годов, была Фантазия Шумана. К исполнительским шедеврам Горовица тех лет следует отнести также его трактовку «Картинок с выставки» Мусоргского и Второго концерта Брамса, записанного в содружестве с Тосканини.
Творческая деятельность Горовица в 1940-е — начале 1950-х годов была столь же интенсивна, как и раньше, хотя территориально она и ограничивалась рамками Соединенных Штатов. По-прежнему музыке он отдавал всего себя. Как сообщал секретарь пианиста Л. Бенедикт, «исполнительство было для него болезненным и требовало огромных усилий. Их хватало лишь на то, чтобы выдерживать переезды и играть. В течение пяти месяцев гастролей он не делал в свободное время абсолютно ничего: не играл в карты, не читал, не занимался на рояле». Выучив летом программу, он даже не брал с собой ноты.
С годами снова нарастало чувство разочарования в своем искусстве, в возможности донести до публики сокровенную суть музыки: «Они слушали всегда лишь то, насколько быстро я играю октавы, но не слышали музыки. Это им было скучно. Я играл два часа, а им запоминались лишь последние три минуты из всего концерта. Я чувствовал неудовлетворенность тем, что я делал, и тем, что я считал необходимым, дабы выполнить свое предназначение, как музыкант». Горовиц сравнивал себя с гладиатором в римском Колизее: «Боже мой, публика сидела прямо на сцене, а я собирался играть на бис шопеновский полонез… Большое нарастание… У меня не было больше сил, и я чувствовал, что сердце мое вот-вот разорвется, желудок сдавили спазмы. Напряжение было ужасным, и мне действительно казалось, что я упаду замертво, прежде чем закончу. Когда я сыграл последний аккорд, загремели обычные овации, и я услышал, как какой-то мужчина в публике сказал своей жене: „Бог мой, ты слышала когда-нибудь что-то подобное?“ „Это ерунда, — промолвила она в ответ. — Послушай-ка, что он сыграет еще, он ведь только начал“. Я надрывался изо всех сил, а она говорит: „Пустяки, погоди только — он может еще, еще, еще…“ Все. Я больше не мог».
8 феврале 1953 года, сыграв торжественный концерт по случаю двадцатипятилетия своего дебюта в Карнеги-холл, Горовиц снова оставил эстраду. Около года он вообще не выходил из дома и не прикасался к инструменту. Однако, готовя к выпуску пластинку с записью своего юбилейного концерта, он опять начал испытывать интерес к музыке. Горовиц погрузился в изучение творчества Скарлатти и Клементи, с увлечением слушал старые записи мастеров итальянского бельканто — Баттистини, Ансельми, Бончи. Наконец он сел за фортепиано. В специально оборудованной у него дома студии Горовиц записал много произведений, в том числе монографические программы из музыки Клементи, Скарлатти, Скрябина. Каждая выпущенная им пластинка становилась событием в музыкальной жизни.
9 мая 1965 года пианист снова появился на сцене Карнеги-холл. Накануне, впервые в Нью-Йорке, люди стояли ночь напролет в ожидании билетов на концерт. Тот памятный вечер показал, что искусство артиста продолжало развиваться. «Время не остановилось для Горовица за те двенадцать лет, что прошли со дня его последнего публичного выступления, — писал нью-йоркский рецензент. — Ослепительный блеск его техники, неправдоподобная сила и интенсивность исполнения, фантазия и красочная палитра — все это сохранилось нетронутым. Но вместе с тем в его игре появилось, так сказать, новое измерение… Оно может быть названо музыкальной зрелостью».
Последующие четыре года были наполнены частыми сольными выступлениями. Затем наступила пятилетняя пауза, во время которой музыкант работал над новыми пластинками. Следующее возвращение пианиста на эстраду состоялось в канун его семидесятипятилетия. С тех пор он давал концерты довольно редко, но все они становились сенсацией и получали широкую известность, будучи записанными на пластинки и видеокассеты. В 1982 году артист впервые после более чем тридцатилетнего перерыва появился в Старом Свете, играл в Лондоне. Через год состоялась серия концертов в Японии, а в 1986 году — в СССР (в Москве и Ленинграде). Гастроли прошли триумфально.
С годами искусство Горовица менялось. Артист гастролировал в России, уже перешагнув свой восьмидесятилетний рубеж. И вместе с тем многое в его игре осталось прежним. Не потускнело его удивительное пианистическое мастерство — пальцевая техника в сонатах Скарлатти, пьесах Рахманинова, этюде «Искорки» Мошковского, легкость октав и двойных нот в шопеновском полонезе. При этом нетерпеливая властность, покоряющая мощь его былых концертных дерзаний отошли в прошлое. «Кажется, что музыка юных романтических гениев меняет свой возраст: она становится задумчивой, тихой, бесконечно участливой — становится отеческой речью», — писал рецензент о ленинградском концерте Горовица.
Горовиц был, прежде всего, концертирующим артистом, педагогикой он занимался сравнительно немного. Но и в этой области он оставил свой след: среди его учеников известные музыканты Б. Джайнис, Г. Графман и Р. Турини.
В последний раз Горовиц гастролировал в Европе в 1987 году. Одновременно пианист продолжал записываться в студии. Последняя пластинка Горовица вышла незадолго до его смерти.
Умер Горовиц 5 ноября 1989 года в Нью-Йорке и был похоронен в Милане в фамильном склепе Тосканини.

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ОБОРИН /1907-1973/

Б.Я. Землянский пишет: «О его игре можно много написать. Пианист высочайшего класса. Совершенство исполнения. Предельное мастерство. Могучий музыкальный интеллект. Богатая звуковая палитра остается всегда в пределах изящного и прекрасного. Пластичность игры поразительна, звуковая ткань ясная. Динамика и энергия никогда не приходили в противоречие с чистотой и законченностью формы.
Игра поражала своей рассчитанностью, доходившей до мельчайших, едва уловимых деталей, в ней все было взвешено. Техника безупречна, чему немало способствовало самое устройство его рук, будто нарочно приспособленных к фортепианной игре.
Широкая, пухлая, мягкая рука. Воздушное, прозрачное pianissimo, множество тембров. Кантилена под его пальцами выходила пластичною и певучею. Самое tempo rubato было едва уловимо — так искусно оно делалось, оно было естественно и необходимо. Piano и forte имели у него различные тембры. Легко различались тембры оркестровых инструментов, иногда слышался целый оркестр. Педалью пользовался много и рассчитанно… Музыкант колоссальной художественной культуры…»
Лев Николаевич Оборин родился 11 сентября 1907 года. Он вырос в не чуждой музыке московской семье видного железнодорожного инженера Николая Николаевича Оборина.
«Мой отец страстно любил музыку, и хотя, будучи инженером путей сообщений, вынужден был кочевать с места на место, всегда старался раздобыть фортепиано и собрать любителей для музицирования, — говорил Оборин в одном из интервью. — Я начал обучаться фортепианной игре в девятилетнем возрасте и вполне успел и технику развить и репертуар накопить. В раннем возрасте еще трудно определить музыкальные перспективы ребенка. Природа музыкальных способностей капризна: Дмитрий Шостакович до девяти лет никакого тяготения к музыкальным занятиям не обнаруживал».
Родители хотели, чтобы сын стал врачом или адвокатом. Мальчик же мечтал стать скрипачом. Начальные ступени пианистического воспитания Оборин прошел в Гнесинском училище с 1916 по 1921 год. Здесь были заложены прочные основы не только его пианизма, но, пожалуй, и художественного мировоззрения.
«Когда я пришел впервые в школу Гнесиных, руководитель школы Елена Фабиановна Гнесина не нашла у меня ярких данных для пианистического обучения, — вспоминал позднее музыкант. — И действительно, у меня были слабые неловкие руки. Но прошло совсем немного времени, и выяснилось, что фортепианная техника дается мне очень легко…
Обучение мое не ограничивалось уроками. Я рано стал посещать концерты, иногда вместе со своим первым педагогом Е.Ф. Гнесиной. Мне кажется даже, что такие систематические концертные впечатления и решили мою судьбу.
Помню, зимой 1917 года я услышал игру Сергея Рахманинова. Он исполнял свой Второй фортепианный концерт в московском театре Зона — там, где ныне находится Концертный зал имени Чайковского. Это было незабываемое впечатление. Представьте мое счастье, когда после концерта Елена Фабиановна подвела меня к Рахманинову, как известно, очень любившему детей.
Рахманинов ласково расспросил меня о занятиях, и я признался ему, что сочиняю музыку. Композитор обещал послушать мои сочинения. Я долго ждал встречи и многие годы сохранял в душе радость и гордость: „Сам великий Рахманинов разговаривал со мной“. Мог ли я после этого плохо учиться? Такие впечатления значат больше любых увещеваний».
Осенью 1921 года Лева поступил сразу на два факультета Московской консерватории — композиторский и фортепианный.
«Я долго не мог решить, кем быть: хотелось стать композитором, и, пожалуй, такое желание было сильнее пианистического стремления. Все мои друзья были композиторами: В. Шебалин, М. Квадри, Д. Шостакович. Вся юность прошла под знаком увлечения сочинением музыки и старательных композиторских занятий под руководством Н.Я. Мясковского. Некоторые мои сочинения были напечатаны, исполнялись в концертах. Сейчас об этом уже никто и не вспоминает, да и сам я с течением времени имел мужество отдать себе отчет в степени своего композиторского дарования. Но если бы начинал жизнь сначала, то повторил бы свой юношеский путь с увлечением творчеством. Нет, время не было потеряно. Может быть, и гений Шопена, суть, форму, музыкальный язык его сочинений мне помогло понять то, что я сам сочинял музыку, познал сложности композиторского труда и особенности композиторского мышления».
Дебютное выступление Оборина состоялось в Ленинграде в самый канун нового, 1925 года. В серьезную, далекую «виртуозническому задору» программу этого концерта пианист включил и цикл «Причуды» Мясковского и «Quasi-сонату» Шебалина, в те времена еще студента консерватории.
В 1926 году Оборин завершил обучение в консерватории. Весной того года блистательно сыграв свою дипломную программу, он сразу занял место в первом ряду советских пианистов. Спустя два года Оборина зачислили ассистентом в класс Игумнова.
Когда, по окончании выпускного экзамена, Гнесина, горячо поздравляя своего бывшего воспитанника, предрекла ему мировую известность, немногие предполагали, что это сбудется так скоро. Однако уже в 1927 году Оборин выиграл международный шопеновский конкурс в Варшаве.
Подлинное значение варшавской победы молодого музыканта велико. Ведь то был первый выход советского пианизма на международную арену. Весьма доброжелательно отнесся к советским участникам конкурса лишь один из членов жюри — знаменитый польский композитор Кароль Шимановский, в целом жюри слушало их скорее предубежденно.
Выступления Оборина во всех трех турах конкурса оказались триумфальными. Понятна радость, с какой это было воспринято в нашей стране. «Известие о том, что „маленький большевик“ (как назвала его одна варшавская газета) получил первую премию и дар президента Польской республики, было сообщено в Москве с эстрады Большого зала во время происходившего симфонического концерта и вызвало энтузиазм», — вспоминает об этом А.А. Альшванг.
Успех Оборина на конкурсе явился тем более почетным, потому что ближайшим соперником его был один из талантливейших польских пианистов — Шпинальский.
Для самого Оборина очень дорог был отзыв Кароля Шимановского: «Если говорить о русских пианистах, выступавших недавно у нас в Варшаве, Лодзи, Кракове, Львове, Познани и Вильно, то они просто покорили наш музыкальный мир. Пришли, поиграли, победили. Это нельзя назвать успехом, даже не фурором. То было сплошное победное шествие, триумф!.. В особенности это относится к молодому Оборину».
После конкурса Оборин дал несколько концертов в Польше. Выступал он там и в следующем сезоне. Повсюду он встречал горячий прием публики и такие же отзывы в прессе. С концертами Оборин объехал весь Советский Союз.
С.М. Хентова пишет: «Заметно стимулировалось техническое совершенствование Оборина в 30-е годы.
Ни одно значительное явление не оставалось вне внимания Оборина. Наблюдая, он изменял привычное, искал новое.
Расширялся его виртуозный репертуар. Все заметней становился интерес к сочинениям предельной технической трудности. В концертах постоянно звучали: листовские транскрипции, рапсодии, „Дон-Жуан“, „Свадьба Фигаро“, „Лесной царь“, Вторая рапсодия, „Мефисто-вальс“.
Культура игумновской школы оберегала Оборина от крайностей. Пианист не терял чувства меры. Критика лишь порой отмечала в его игре преувеличение быстроты темпов и некоторую форсировку звучности.
Постепенно Оборин вырабатывал индивидуальную фортепианную технику, отвечавшую складу его мышления, вкусам, характеру. Этой технике не были свойственны мощь, напор, упругость, внешний блеск.
Избегая размашистых движений, Оборин скупо использовал вес руки. Внимание направлялось на развитие кисти, чувствительность пальцевых подушечек. С легкостью добивался пианист предельной беглости, четкости, но при этом каждый пассаж звучал напевно, мелодично.
Овладев в короткий срок многими секретами мастерства, Оборин постепенно стал терять интерес к виртуозной литературе. Во Второй и Испанской рапсодиях Листа он акцентировал внимание на народных мотивах и звуковой живописи. С увлечением пианист начал работу над циклом „Годы странствий“ Листа. В трактовках листовских пьес „На Валленштадс-ком озере“, „На берегу ручья“, „Долина Обермана“, „Венеция и Неаполь“, Сонет Петрарки (Лябемоль мажор) в совершенстве проявлялись лучшие свойства пианизма Оборина: искренность, теплота, ясность.
В конце 30-х годов Оборин на некоторое время прекратил специальную техническую тренировку, концентрируя внимание на новых задачах пополнения репертуара».
Начало Великой Отечественной войны совпало с созданием знаменитого трио Оборин-Кнушевицкий-Ойстрах. Всю следующую зиму музыканты регулярно занимались, формируя репертуар для концертов.
Для Оборина работа в ансамбле стала на многие годы неотъемлемой и очень важной частью творческой жизни. Все участники трио были сходны по творческим симпатиям, методу, характеру искусства. Сами музыканты также постоянно подчеркивали благотворность взаимных влияний.
«С 1935 года, — пишет Д. Ойстрах, — началась моя тесная дружба и совместная работа с замечательным пианистом Львом Николаевичем Обориным. Общение с этим большим музыкантом, человеком высокой культуры очень обогатило меня. Вместе с ним мы провели много счастливых часов, играя камерные произведения великих мастеров прошлого и настоящего».
В 1950-е-1960-е годы трио получило европейское признание. В 1948 году Оборин женился. Подругой жизни стала скромная артистка детского театра, не принадлежавшая к привычному музыкальному кругу. В 1950 году у них родилась дочь.
С окончанием войны Оборин начинает и интенсивные сольные гастроли за рубежом: Вена (1945), Варшава (1946), Берлин (1947), затем Веймар, Лейпциг, Лондон, Париж, Марсель и двухмесячное путешествие по Японии. Постепенно зарубежные концерты становятся привычной частью гастрольной работы. География их расширялась. Оборин выступал в Италии, Швеции, Греции, Албании.
На протяжении почти четырех десятилетий Оборин дает три с половиной тысячи концертов, он сыграл примерно восемьсот произведений фортепианной литературы!
Поездки следуют одна за другой. Перерывы между ними посвящаются занятиям в фортепианном классе консерватории.
Оборин начал педагогическую работу в Московской консерватории в 1928 году. В 1930 году ему поручили самостоятельно вести класс камерного ансамбля. В 1931 году он стал доцентом при игумновской кафедре, а в 1935 году получил звание профессора. Педагогическая деятельность Оборина завершилась в декабре 1973 года, накануне его кончины.
Больше двухсот музыкальных «детей» и «внуков» Оборина работали в музыкальных учебных заведениях и концертных организациях страны. Среди его воспитанников — Г. Рождественский, А. Хачатурян, Б. Землянский, В. Ашкенази, М. Воскресенский, Э. Миансаров, А. Бахчиев, Д. Сахаров, Г. Сирота, А. Егоров, А. Селивохин, Е. Новицкая, Л. Дедова, А. Севидов и многие другие известные музыканты.
Л. Дедова писала: «Мне довелось быть в числе последних учеников Льва Николаевича Оборина. Я поступила в его класс в 1969 году и училась почти пять лет — вплоть до его последних дней. Эти годы были в огромной степени счастливыми — я имела бесценную возможность общения с человеком редкого благородства, ума и таланта.
Чуждый какой-либо напыщенности, он был естествен и прост с людьми, располагая к себе доброжелательностью, мягким юмором.
При огромном уважении, почтении, которое я испытывала к Оборину, при всем умении Льва Николаевича соблюдать дистанцию, оставаясь профессором, мэтром, — с ним всегда было легко и свободно. Он держал себя с учениками довольно ровно и сдержанно, не слишком хвалил, но и ругал как-то необидно, никогда не унижая достоинства, и всегда находил ободряющие слова».
На шестом десятке лет Оборин переживал тяжелый приступ со сложными симптомами, определенный врачами как глубокий инфаркт. Однако музыкант не опустил руки и продолжал работать. Зимой 1963 года почти два месяца Оборин проводит в Японии.
Здесь он выступает в совместных концертах с Арамом Хачатуряном и Леонидом Коганом. Впервые за рубежом исполняется новая фортепианная соната Хачатуряна и с особенно большим успехом — фортепианный концерт.
«Я не стремлюсь обязательно ошеломлять слушателей чем-то новым, — говорил Оборин. — Нахожу радость в возобновлении классических, известных произведений в музыке XIX века, в романтике. Концерты — моя жизнь. Когда, играя, я замечаю на лице слушателя удовольствие, это доставляет мне самую большую радость и удовлетворение».
«Артистические и чисто личные особенности Оборина находятся в полном, на редкость гармоничном соответствии, — пишет Д.А. Рабинович. — Он и как человек сложился очень рано. Отмеченный печатью высокой интеллигентности, чуткий и восприимчивый ко всем видам искусств, а наряду с этим безупречно воспитанный (впрочем, без тени бравирования „хорошими манерами“, спокойный и сдержанный, доброжелательный к окружающим, далекий каким-либо эмоциональным эксцессам — таков Оборин в жизни.
Аналогично, и на эстраде он не философствует, не „прорицает“, не старается придумывать что-либо, во что бы ни стало отличающееся от общепринятых норм интерпретаций, так же как не стремится ошеломлять публику внешней бравурой. Особость Оборина в другом. Исполняет ли он балладу Шопена или пьесы из цикла „Времена года“ Чайковского, рахманиновскне концерты или „Охоту“ из этюдов Паганини-Листа, его игре всегда свойственна теплая и сдержанная приветливость — словно печать дружественно вежливой улыбки.
Образно говоря, Оборин-пианист ассоциируется с собеседником — тактично красноречивым, способным быстро и без труда откликнуться на предложенную тему, располагающим к себе не непременным желанием проникать в „тайники мироздания“ и не каскадом парадоксов, но обаятельным изяществом своих спокойно непринужденных речей. Хороший вкус и чувство меры присущи Оборину в высокой степени. В частности, поэтому его игра оставляет впечатление стройности, как здание с точными пропорциями.
Эмоциональность Оборина — прямая, открытая для каждого. Пианист наделен живым темпераментом, однако без необузданности, без шокирующих преувеличений. Оборину более свойственна взволнованность, чем горячность. Краски его не буйное масло и не хрупкая камерная акварель; скорее это пастели — теплые и мягкие по колориту.
Притягательная сила игры Оборина не во властности, а в обаянии. И в самой лирике элегичность ему роднее, нежели напряженная трагедийность».

СВЯТОСЛАВ НИКОЛАЕВИЧ КНУШЕВИЦКИЙ /1908-1963/

Святослав Николаевич Кнушевицкий родился 6 января 1908 года. Одаренность его проявилась уже в раннем детстве. Возможно, сказалась царившая в доме музыкальная обстановка. Отец — Николай Николаевич Кнушевицкий, был по образованию юристом и любил играть на скрипке и альте. Он и стал первым учителем своих детей — дочери Нины, сыновей Виктора и Святослава.
Вскоре после Октябрьской революции по инициативе Николая Николаевича в городе Петровске открылась первая детская музыкальная школа, которую он и возглавил.
Мать будущего артиста пела в хоре, прекрасно разбиралась в музыке. «В детстве, — вспоминает сестра Кнушевицкого Нина Николаевна, — Святослав Николаевич очень любил пение, мог часами слушать в нашем доме в Петровске бесконечные репетиции певцов… Святослав очень многое из того, что слышал, знал на память и очень любил, когда кто-нибудь просил его спеть. Ради этого он готов был бросить любые детские забавы, делался серьезным, сосредоточенным, пел очень искренне, хотя и не всегда мог не только понять, но ч правильно выговорить произносимые им слова».
Игре на виолончели мальчик начал обучаться под руководством отца. С 1916 по 1920 год семья Кнушевицких жила в Саратове. Здесь Святослав стал заниматься у виолончелиста-профессионала Б. Верейского. Кроме того, мальчик выступал в любительском трио и квартете совместно с отцом, сестрой, братом и учениками отца.
Когда в 1920 году семья возвратилась в Петровск, счастливый случай свел юного музыканта с Семеном Матвеевичем Козолуповым. Маэстро мгновенно оценил многообещающий талант Кнушевицкого и зачислил его в свой класс Саратовской консерватории. А когда спустя год Козолупов переехал в Москву, то взял с собой и своего ученика. Так было положено начало дружбе двух музыкантов, продолжавшавщейся почти сорок лет.
Жизнь в те годы отнюдь не баловала Святослава. Вынужденный работать — часто из-за этого надолго прерывая учебу, — юноша играл в различных оркестрах.
«Прежде чем стать концертирующим виолончелистом, — вспоминал он, — я в мои юношеские годы играл в составе маленьких оркестров в ресторанчиках и кафе, и причем не самых лучших. В оркестрах я часто играл на трубе».
Однажды в ресторан «Москва» Кнушевицкого пришел послушать А.В. Луначарский. Он заказывал не характерные для ресторанного меню произведения: пьесы Глазунова и Чайковского.
«Я был несказанно удивлен, — вспоминал Святослав Николаевич, — кто из присутствующих так любит виолончель и, главное, знает ее репертуар? И вдруг меня вызывают к директору ресторана в кабинет. Войдя и увидев А.В. Луначарского, я был смущен и взволнован».
Луначарский, узнав о тяжелом материальном положении Кнушевицкого, выхлопотал ему именную стипендию, выдававшуюся в те годы лишь самым одаренным студентам.
В октябре 1928 года начинается работа Кнушевицкого в оркестре Всесоюзного радио.
Так навсегда было покончено с судьбой «странствующего подмастерья». А в начале следующего года музыкант, уверенно выдержав конкурс в оркестр Большого театра, занял должность помощникан концертмейстера. Осенью 1929 года Кнушевицкий становится солистом- концертмейстером прославленного коллектива.
Позднее время своей работы в 1929–1943 годах в Большом театре Кнушевицкий любовно называл «Мои университеты». С большой благодарностью он вспоминал профессионализм старших коллег по оркестру, искусство дирижеров, во многом раскрывших ему процесс постижения музыки, характер различных стилей.
Параллельно с работой в Большом театре музыкант вел активную концертную деятельность, как сольную, так и ансамблевую. Уже в 1920-е е годы Кнушевицкий много концертировал, хотя выступления носили случайный характер: игра в различных ансамблях, оркестрах, концерты с певцами.
С мая 1933 года, после его победы на Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, о Кнушевицком заговорили как о явлении исключительном, уникальном.
В состав жюри входили такие авторитетные артисты и педагоги, как С.М. Козолупов, К.А. Миньяр-Белоручев и А.Я. Штример. В результате строгого отбора к заключительному этапу пришло семь претендентов.
Кнушевицкий представил большую программу: сочинения Баха, Сеня Санса, Шумана, Дебюсси, Форе, Глазунова, Власова. Это позволило жюри оценить и стиль его исполнения, и степень артистической зрелости. Было отмечено высочайшее качество звука — «звука совершенно исключительного, ровного во всех регистрах, полного — без форсировки и без расслабленности, легкого и воздушного». Жюри не оставило без внимания и безупречный вкус артиста, гармоничность принципов интерпретации, явное тяготение к музыке романтического толка. «Игра Кнушевицкого вызывала слезы», — вспоминал Игумнов.
«Итак — полный успех! Из неизвестных или мало известных солистов-виолончелистов Кнушевицкий буквально в считанные дни становится одним из наиболее популярных и любимых, — пишет Т.А. Гайдамович. — Сольные выступления лауреата Первого Всесоюзного конкурса теперь привлекают внимание широких кругов музыкальной общественности. Его имя становится почти модным. В киножурнале, предшествующем показу к нашумевшей тогда картины „Путевка в жизнь“, виолончелисту предоставили время для исполнения пьесы Форе „Пробуждение“. С его легкой руки до той поры мало известная у нас миниатюра французского композитора стала своеобразным музыкальным бестселлером…
Конец 30-х годов. Как будто не так уж много времени прошло от взятой нами „точки отсчета“ — Всесоюзного конкурса. Всего семь лет. Но сколько оказалось осуществленным, сколько значительных событий произошло в жизни артиста. Как велика была плодотворность каждого пробитого сезона, как результативно большинство из творческих начинаний Кнушевицкого. Сыграны с крупнейшими дирижерами и наиболее авторитетными симфоническими оркестрами концерты Гайдна, Дворжака, Сен-Санса, Шумана, Вариации на тему рококо Чайковского. В программах сольных концертов все настойчивее звучат новые произведения, все более ширится круг композиторов. Состоялось первое исполнение концерта для виолончели с оркестром В. Энке. Выучен и сыгран во многих городах Концерт Г. Гамбурга (в свое время он воспринимался как значительный этап в процессе развития жанра виолончельного концерта).
Размах деятельности Кнушевицкого с полным основанием позволяет утверждать, что к концу второго десятилетия своей творческой судьбы он занял одно из ведущих мест на советской концертной эстраде. Жизнь улыбалась Святославу Николаевичу, и он отвечал на эту улыбку расширяющимся масштабом своего творчества, динамикой расцветающего дарования».
Кнушевицкий ищет новые области творчества. В этих поисках артист находит поддержку у Игумнова, Козолупова, Гольденвейзера. Именно Игумнов стал «крестным отцом» ансамбля Оборин-Ойстрах-Кнушевицкий.
Осенью тревожного 1941 года любители музыки смогли услышать по радио выступление этого трио. Подлинным днем своего рождения ансамбль считал 22 марта 1942 года, когда состоялось его первое публичное выступление.
Выступления этого трио проходили в течение двадцати двух лет, вызывая восторженные отзывы слушателей и прессы. Ансамбль с триумфальным успехом гастролировал по Советскому Союзу и многим странам Европы. Ирландский писатель Шон о'Кейси назвал ансамбль Оборин-Ойстрах-Кнушевицкий «самым замечательным музыкальным трио в мире», а лондонская газета «Тайме» писала о выступлениях трио в 1958 году: «Теплый звук Кнушевицкого сливается с игрой замечательного виртуоза Ойстраха, с мягкой манерой пианиста Оборина. Слушая их, забываешь, что это три музыканта, каждый из которых — выдающийся солист. Кажется, что это одно сердце, одна душа».
В каком-то необычайно убедительном сочетании слились в содружестве Музыкантов поэзия и интеллект, лирическое восприятие жизни и рациональное мышление.
«Содружество Оборина, Ойстраха, Кнушевицкого, — говорил А. Бабаджанян, — являет собой редчайший пример ансамблевого искусства. Оно подлинно уникально! И можно назвать действительно счастливыми тех, кто слышал игру этих Мастеров. Я до сих пор волнуюсь вспоминая, в частности, красоту кантилены Кнушевицкого. Как неповторимо прекрасно играл он в трио; как ясно ощущал значимость каждого „действующего лица“ (фортепиано, скрипки, виолончели), как самоотверженно „отходил“ на второй план, если того требовала партитура сочинения!».
Для участников в любом исполняемом сочинении все диктовалось музыкой, особенностями художественного замысла. Частенько восхищал поразительным тактом, выполняя роль «вожака», Лев Оборин. Новая мысль, иной поворот музыкального повествования — и на первом плане непреклонная исполнительская воля Ойстраха.
Вот что говорил Давид Федорович Ойстрах о своем друге и коллеге: «Вспоминаю первые годы совместной работы. Война. Мы собирались репетировать в холодной квартире. От меня он часто уходил ночью, с инструментом шел по затемненной Москве много километров и всегда безропотно, безотказно. В начале 1942 года в зале имени Чайковского у нас был первый концерт трио. Возле пультов поставили рефлектор, у которого мы в паузах грели пальцы. Концерт не был окончен: по тревоге мы спустились в бомбоубежище… А в каких опасных условиях играл он в Ленинграде во время блокады!..
Для меня нет раздельно Кнушевицкого-музыканта и человека. В нем это слилось воедино. В его облике наиболее ценны естественность, простота и искренность. Как пела его душа, так пел и инструмент. Не помню, когда мы познакомились, но мы сразу стали звать друг друга на „ты“. Сразу установился душевный контакт. Так же и в музыке: нам незачем было много разговаривать — у Кнушевицкого фраза лилась, надо было ее слушать, и становилась ясна концепция. Ему в необыкновенной степени было присуще от природы искусство пения…
К концертному исполнительству он пришел не сразу: сначала оркестровый музыкант, потом артист-солист. И все же мне кажется, что душой его была камерная музыка.
Для меня неповторимы в его исполнении первая фраза и заключительная партия первой части Трио Чайковского, медленные части обоих трио Шуберта. Так задушевно, непринужденно! Такая единая линия звукоизвлечения и выразительная вибрация! Когда у него кончалась фраза, повторить за ним было очень трудно, так это было превосходно! И в то же время его игре в ансамбле была присуща большая четкость, ясность штриха. Вспомним трио Гайдна, квартеты Бетховена.
Виолончель в его руках давала множество красок, настроений. Она не только пела, но горячо, страстно говорила. Любил он передавать и созерцательные настроения, но никогда не был безразличен: каждая нота, каждое izziccato были значительны.
Святослав Николаевич всей душой был предан музыке. Ей он отдавал себя всецело. Никогда не отказывал в советах и помощи ни своим ученикам, ни композиторам. У него было много друзей, его любили. Но и он к людям относился с большим теплом. Необыкновенно внимателен был к начинающей артистической молодежи. Не было у него и ревности к новым именам, но всегда большая доброжелательность и не только объективность — он восторженно отзывался о тех, кто этого заслуживал».
Долгое время Кнушевицкий очень активно работал на радио, и эта — новая по тем временам — форма исполнительской деятельности увлекала его. В 1943–1951 годах он был концертмейстером симфонического оркестра Всесоюзного радио, постоянно выступал и записывался как солист и ансамблист.
Немало впечатлений принесли Кнушевицкому и его первые зарубежные гастроли в Австрии и Германии летом 1945 года. Концерты следовали один за другим. 23 июля с оркестром Венской филармонии Святослав Николаевич играл Вариации на тему рококо Чайковского, а через неделю в Брамсовском зале состоялся его сольный концерт.
Критика живо откликнулась на услышанное. В основе множества мнений был восторг по поводу удивительного тона виолончелиста, «вокальности» его фразировки и общей непринужденности трактовки. Наибольшее впечатление произвела интерпретация концерта Гайдна, Вариаций Чайковского и нескольких пьес, среди которых особенно отмечались Восточный танец Рахманинова и Интермеццо Гранадоса.
Последнее десятилетие жизни Кнушевицкого — период подлинного расцвета его таланта. Отказавшись от игры в оркестре, он посвятил себя сольной и ансамблевой концертной деятельности, совмещая ее с преподавательской работой в консерватории и, позднее, в институте имени Гнесиных. Концерты Кнушевицкого с огромным успехом проходят во многих странах мира. Слушатели бурно аплодируют его мастерству.
«Кнушевицкий никогда не считал себя виртуозом, — пишет А.В. Ивашкин. — Сам по себе бравурный блеск игры оставался ему чужд. Артист не отделял техническое от сущностного, инструментальное — от Духовного. Поэтому интерпретация оказывалась не простой демонстрацией тех или иных инструментальных качеств, но подлинным процессом самовыражения, столь же естественным, как человеческая речь, столь же совершенным, как строфы, рожденные вдохновением поэта. К Святославу Кнушевицкому вполне применимы слова, сказанные Пастернаком о Блоке: „В нем было все, что создает великого поэта: огонь, нежность, проникновение, свой образ мира, свой дар особого, все претворяющего прикосновения“».
Одним из последних зарубежных турне Кнушевицкого была поездка в Мексику на фестиваль имени Пабло Казальса. В городе Акапулька состоялась встреча знаменитого испанского виолончелиста и его русского коллеги. Казальс тепло и радушно принял русского коллегу. На репетиции ансамбля всемирно известных виолончелистов, в который входили, вместе с Кнушевицким, Морис Айзенберг, Зара Нельсова, Адольфо Однопосов, Милош Садло, Леонард Роуз, Казальс сразу же признал Кнушевицкого своеобразным «лидером» этой группы, сказав: «Штрихи и пальцы будут русские».
Весьма продолжительной оказалась концертная поездка Кнушевицкого в Китай поздней осенью 1962 года, когда пришлось беспрерывно играть в течение месяца. «Каково же было Святославу Николаевичу после тяжелого инфаркта, больному! — вспоминает Е. Малинин. — А он оставался все таким же неизменно приветливым, внутренне собранным. Восхищаясь и раньше Кнушевицким — человеком, художником, — я только в этот раз смог в полной мере понять глубины его искусства, душевную силу и стойкость. Гармония! Вот что хотя бы в какой-то степени может дать представление о художественной и духовной сущности Святослава Николаевича.
Гармония его таланта, гармония его мыслей и чувств. Я уверен, именно это производило огромное впечатление на людей, объясняя силу влияния этого крупного артиста, его благородной личности».
Вернувшись домой под Новый год, Святослав Николаевич стал готовиться к исполнению — впервые в своей жизни — концерта Дворжака в, Большом зале консерватории. Была уже определена и дата выступления — 22 февраля 1963 года.
Но всего за три дня до этого великого музыканта не стало.

ДАВИД ФЕДОРОВИЧ ОЙСТРАХ /1908-1974/

Дмитрий Шостакович: «Ойстрах — целая эпоха советского исполнительского искусства. Ойстрах — гордость советской музыкальной культуры. Весь свой огромный талант, все свое несравненное мастерство он отдавал людям, служению музыке.
Ойстрах и скрипка, Ойстрах и музыка — эти понятия стали неразрывны. Его замечательное искусство давно завоевало мир. Не было уголка на земле, где бы не восхищались его удивительной, неповторимой игрой. Громадный репертуар Ойстраха включал в себя произведения мировой музыкальной классики, современной советской и зарубежной музыки. Многие скрипичные произведения впервые прозвучали в его исполнении, в том числе и мои…
В любом произведении он всегда находил что-то новое, неожиданное для слушателя.
В музыке он находил обновление и это новое нес слушателям. Молодым нашим артистам, да и не только молодым, надо учиться вот такому рыцарскому отношению к своему искусству. Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что именно сочетание огромного таланта и непрестанного труда, соединение вдохновения и отточенного мастерства принесли Ойстраху славу „короля скрипачей“, „первой скрипки мира“, как его образно называли за рубежом».
Давид Федорович Ойстрах родился 30 сентября 1908 года в Одессе, в музыкальной семье. Его отец, не являясь музыкантом по профессии, горячо любил музыку, играл на скрипке и мандолине, мать работала артисткой хора в Одесском оперном театре. Первые и сильнейшие музыкальные впечатления четырехлетнего мальчика были связаны с оперным театром, где его мать пела в хоре. Много лет спустя Ойстрах писал: «Ощущение „звучащего чуда“ никогда не изгладится из моей памяти… Нельзя не пожалеть, что современные дети, привыкшие с пеленок к звукам, доносящимся к ним из репродукторов, лишены этого необычайного ощущения, этой радости — впервые услышать „живой“ оркестр».
В возрасте пяти лет Ойстрах начинает заниматься на скрипке у знаменитого педагога П.С. Столярского. Вспоминая о своем учителе, Ойстрах рассказывал: «У него была горячая душа художника и необыкновенная любовь к детям. Работая с ребенком, он всегда умел найти путь к творческому сознанию ученика, заинтересовать его воображение…»
Выдающийся одесский педагог-скрипач П.С. Столярский быстро Распознал и оценил исключительное дарование своего ученика. Его вдумчивые занятия способствовали всестороннему развитию начинающего талантливого музыканта.
Очень часто Столярский поручал юному скрипачу исполнение партииальта. Любовь к этому инструменту Давид Федорович сохранил на всю жизнь. Его исполнения партий альта в симфонии Берлиоза «Гарольд в Италии» и Концертной симфонии Моцарта — подлинные шедевры.
В 1923 году Ойстрах поступает в Одесскую консерваторию. «Первое мое публичное выступление с оркестром состоялось в 1923 году на юбилейном вечере Столярского, — вспоминает Ойстрах. — Я играл ля-минорный концерт Баха. После этого вечера Столярский похвалил меня и предложил мне начать учить концерт Чайковского.
Излишне говорить, с каким энтузиазмом я взялся за это дело.
Вспоминая себя в те годы, мне представляется, что играл я тогда достаточно свободно, бегло, интонационно чисто. Однако впереди еще были долгие годы упорной работы над звуком, ритмом, динамикой и, конечно, самое главное — над глубоким постижением внутреннего содержания музыки.
Большой толчок в моей карьере музыканта мне дали совместные выступления с крупнейшими музыкантами, приезжавшими к нам в Одессу. Я принимал участие в концертах А.В. Неждановой, P.M. Глиэра, играл в качестве концертмейстера Одесского симфонического оркестра под управлением А. Пазовского, Н. Малько, И. Прибика, выступал с этим оркестром и как солист с концертами Чайковского и Бетховена.
Окончив в 1926 году Одесскую консерваторию по классу П. Столярского, я продолжал упорно работать над совершенствованием техники, над новым репертуаром».
Сольные выступления принесли Ойстраху известность. Однажды его услышал гастролировавший в Одессе Николай Малько, — в то время главный дирижер оркестра Ленинградской филармонии, и пригласил молодого скрипача на открытие сезона 1928–1929 годов. Ленинградский дебют прошел очень удачно и послужил поводом для твердого решения артиста оставить оркестр и целиком посвятить себя сольному исполнительству.
В 1928 году Ойстрах переехал в Москву. Здесь огромное значение для него имело общение с такими выдающимися музыкантами, как К.Н. Игумнов, Г.Г. Нейгауз, М.Б. Полякин, В.В. Софроницкий, а также близкое знакомство с профессорами прославленной московской скрипичной школы — А.И. Ямпольским, Л.М. Цейтлиным, К.Г. Мострасом.
Из воспоминаний Флиера: «Впервые я услышал сольный концерт Ойстраха весной 1933 года. За несколько дней до этого мой дорогой и мудрый учитель Константин Николаевич Игумнов делился со мной впечатлениями о только что закончившемся I Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей. Когда я заговорил о лауреатах-скрипачах, получивших премии, Константин Николаевич задал мне вопрос: „Скажи, а тебе не приходилось слушать скрипача, который не принимал участия в конкурсе, — Давида Ойстраха?“ Я ответил, что слышал лишь это имя. „Так вот, — продолжал Игумнов. — Скоро состоится его концерт в Малом зале консерватории, и я очень советую тебе пойти. По-моему, это артист с огромными перспективами. Мне удалось его однажды послушать“.
Вняв совету Игумнова, я пошел на концерт Ойстраха. Это был совсем еще молодой музыкант (ему шел тогда 25-й год). Я не помню сейчас всех подробностей концерта, — с тех пор прошло все же почти полвека, — но впечатление от него было действительно необычайным. Ойстрах сразу поразил всех ярким талантом и удивительной для своих лет зрелостью. Из того, что он играл, мне особенно запомнился редко играемый концерт Конюса. Завершался же вечер знаменитым Рондо-каприччиозо Сен-Санса, буквально потрясшим зал своей искрометностью. Я понял, что перед многочисленной аудиторией предстал скрипач, который займет ведущее положение среди величайших артистов мира».
В 1934 году начинается преподавательская деятельность скрипача: по инициативе А.Б. Гольденвейзера Ойстраха приглашают в Московскую консерваторию. Ко второй половине 1930-х годов относятся блестящие победы Ойстраха на международных конкурсах, принесшие ему, а вместе с ними советской скрипичной школе широкую известность.
Знаменитый советский композитор Арам Хачатурян вспоминает о том времени: «Я познакомился с Давидом Ойстрахом в 1935 году в Ленинграде. Тогда меня, как молодого композитора, аспиранта Московской консерватории, выдвинули от Армении в члены жюри II Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей. Возможно, из-за того, что я был в прошлом виолончелистом, меня включили в жюри скрипачей. На этом конкурсе я впервые и услышал Ойстраха, впервые его увидел. До этого я лишь на афишах встречал его имя. Члены жюри, среди которых были лучшие профессора Советского Союза, в том числе М. Полякин и П. Столярский, имели блокноты и записывали туда впечатления по поводу игры участников конкурса. Но когда начал играть Ойстрах, я заметил, что многие закрыли блокноты и стали слушать. Закрыл свой блокнот и я. Это было такое вдохновенное, зрелое, артистическое исполнение программы, и в частности концерта Мендельсона, что не хотелось ничего дифференцировать, отмечать, раскладывать „по полочкам“, хотелось просто наслаждаться этим выдающимся исполнением. Несомненно, уже тогда была решена судьба первой премии».
Пресса заговорила об Ойстрахе после Международного конкурса скрипачей имени Венявского, состоявшегося в Варшаве в 1935 году. Последующая артистическая деятельность Ойстраха явилась непрерывной вереницей триумфов. Завоевав вторую премию на конкурсе имени Венявского, он два года спустя с блестящим успехом выступил на Международном конкурсе скрипачей имени Изаи в Брюсселе, где был удостоен первой премии. Уже в тот период печать западноевропейских стран называла его лучшим скрипачом Европы.
«К моменту отлета из Москвы Ойстрах заболел ангиной и прибыл в Брюссель совершенно больным, — пишет в своих мемуарах Илья Борисович Швейцер. — Естественно, он не мог в полную силу участвовать в первом туре конкурса — все надежды возлагались на второй. Не знаю, по чьей вине, но после первого тура у конкурсантов сложилось твердое убеждение, будто на втором нужно играть только первую часть концерта. Ойстрах сосредоточился на первой части Концерта Чайковского. Но в день выступления в 10 часов утра позвонил Абрам Ильич Ямпольский (представлявший в жюри нашу страну) и сообщил, что нужно, оказывается, играть все три части. Выступление Ойстраха было назначено на 12 часов дня, и потому можно представить, насколько потрясло его сообщение. Он связался с посольством СССР в Брюсселе и объявил о своем отказе выступать, так как финал Концерта был совершенно выключен из подготовки и намечался только к третьему туру. В посольстве не приняли отказа: его последствия, как было объявлено, могли бы оказаться значительно страшнее неудачного выступления».
Ввиду безвыходности положения Ойстраху пришлось идти на риск. Большую моральную помощь в этот момент ему оказал пианист-аккомпаниатор Абрам Дьяков, который и сам, будучи не готовым к выступлению, стал наскоро отмечать купюры в Третьей части. (В отличие от нашего Конкурса имени П.И. Чайковского, Концерт Чайковского на конкурсе в Брюсселе исполнялся в редакции и с купюрами Леопольда Ауэра.)
Конечно, концерт этот был прежде не раз сыгран Ойстрахом с эстрады. Но одно дело — играть перед обычной публикой, а другое — перед комиссией из лучших скрипачей и педагогов мира. Со слов Ойстраха, в первой части все складывалось нормально: ни на одну секунду он не терял самоконтроля и чувствовал положительную реакцию на свою игру. Вторая часть не представляла серьезного препятствия, а вот финал — это действительно наисложнейшее испытание для исполнителя. Сразу же после вступления, как мне рассказывал Давид Федорович, он впервые в жизни потерял управление собственной игрой. Нервное напряжение достигло апогея, или — как теперь определяют — он попал в стрессовую ситуацию. Какими спасительными ему казались музыкальные паузы, во время которых он набирал силы, чтобы все-таки благополучно закончить программу! А затем — в нарушение всех традиций — жюри стоя аплодировало Ойстраху.
А.И. Ямпольский, зная, что я являюсь близким другом Давида Федоровича, сказал мне: «Только тот, кто слышал Ойстраха на втором туре конкурса, может сказать, что он понимает величие Ойстраха. Даже Вы не можете представить себе предел его возможностей, несмотря на то, что Вы лучше всех знаете его игру». Пророческими оказались и слова Йозефа Сигети, который при встрече с Ойстрахом еще до начала конкурса сказал: «Вы — первый призер, я в том нисколько не сомневаюсь». «Но почему же?» — спросил Ойстрах. «Я слышал по радио Ваше выступление, — ответил Сигети, — когда Вы исполняли конкурсную программу. Меня потрясло исполнение Сонаты Изаи, после чего я понял, что Вы один из лучших скрипачей мира».
В 1939 году Ойстрах впервые исполнил новый скрипичный концерт Мясковского, а годом позже — Хачатуряна. Эти триумфальные премьеры окончательно подтвердили выдвижение Ойстраха в лидеры отечественной скрипичной школы.
В суровые военные годы скрипач ведет огромную работу, выступая на заводах, фабриках, в госпиталях, концертируя в осажденном Ленинграде. Тогда же рождается ставшее вскоре знаменитым трио Ойстрах-Оборин-Кнушевицкий.
После окончания войны, в сезоне 1946–1947 годов Ойстрах представил грандиозный цикл «Развитие скрипичного концерта», вызвавший огромный интерес музыкантов и слушателей.
Искусство скрипача вступило в пору творческой зрелости. 1950-е- 1960-е становятся периодом триумфальных гастролей Ойстраха на мировой арене.
Выступления Ойстраха, где бы они ни происходили, сопровождаются громадным успехом. Надо было видеть, как принимали за рубежом этого «величайшего из великих скрипачей современности», как писала одна из американская газет «Глоб Демократ» в связи с его концертами в США, чтобы представить себе подлинные масштабы мировой славы Ойстраха.
Во время гастролей 1959 года другая американская газета «Атланта Конститьюшн» так писала об Ойстрахе: «Он сочетает технический блеск Хейфеца, теплоту и богатство тона Стерна и Мильштейна с широким умственным и эмоциональным музыкальным горизонтом, необходимым действительно великому артисту».
Австрийский музыковед Марсель Рубин писал о концертах Ойстраха 1961 года в Вене: «Часто многие (в том числе и я) задают себе вопрос: в чем же неповторимость этого величайшего из живущих сейчас скрипачей? Мне кажется, что ответ на этот вопрос можно получить, перефразировав известный стих Гете: „Здесь само собой разумеющееся становится событием“. И действительно, Ойстрах играет не „своего“ Бетховена, точно так же, как он играет не своего Баха, Моцарта, Брамса и Чайковского.
Он играет произведения Бетховена и других мастеров скрипичной литературы так, что слушатель уверен в полном соответствии оригинала и воспроизведения. Концерт Бетховена прозвучал с той чистотой, с тем величием чувства, какие отвечают светлой человечности великого Бетховена».
А вот высказывание венской газеты «Нойес Остеррайх» об Ойстрахе: «Он обладает техникой Франческатти, которая в каденции первой части концерта Бетховена достигает своей вершины, а также простой, безыскусственной манерой исполнения Мильштейна, теплотой и искренностью Исаака Стерна…»
Сам Исаак Стерн, великий скрипач, также не скрывал восхищение русским коллегой: «На сцене Ойстрах производил впечатление колосса: его ноги крепко стояли на земле, он гордо держал скрипку, творя музыку, изливавшуюся в бесконечном потоке красоты и изящества.
В игре Ойстраха постоянно ощущалась красота настроения, были ли это быстрые пассажи или медленные, долгие фразы. Внезапные взрывы большой энергии сменялись нежными, ласкающими нюансами музыки. Под его смычком на всех градациях звучания безукоризненно возникал округлый, нежный тон. Его звучание никогда не становилось форсированным и не выходило за границы прекрасного. И всегда — чудесная чистота интонации, привлекавшая неизменной гармоничностью. Это — черты искусства Ойстраха, которые остаются и по которым мы помним его».
В заключение приведем слова Э. Найера: «Какой это был скрипач! Он как бы завершал вековые традиции мирового скрипичного искусства и был не менее велик, чем величайшие скрипачи прошлого.
Он обладал совершенной виртуозной техникой и всегда открывал что-то новое в области выразительности. Его звук был настолько „носким“ и сильным, что перекрывал фортиссимо оркестра. И в передаче проникновенности, нежности, сосредоточенности он волновал как никто другой. Большой мастер, он был в то же время далек от академичности, был наполнен живой, бьющей через край музыкальностью. Его поразительное понимание музыки позволяло ему мгновенно схватывать музыкальную форму, стиль, специфику любого произведения. И везде — необыкновенное величие! Он был гениальным, поистине универсальным художником, и струны его инструмента излучали очарование.
Человечность его интерпретации свидетельствовала о глубочайшем знании психики людей, о том, что в искусстве он умело отличал правду от лжи, великое от посредственного».
Ойстрах любил музыку и был ей бесконечно предан. В последние годы жизни, несмотря на тяжелую болезнь, Давид Федорович продолжал играть и дирижировать, потому что вне музыки он себя не представлял.
Умер Давид Федорович Ойстрах 24 октября 1974 года.

ВЕРА ГЕОРГИЕВНА ДУЛОВА /1910-2000/

Волшебное звучание арфы Дуловой вызывало восхищение и критиков, и любителей искусства. В отзывах прессы на ее игру неизменно присутствовали блистательные отзывы: «Волшебство», «Арфистка мирового класса», «Вера Дулова — мировой виртуоз», «Величайший мастер игры на арфе», «Великолепное искусство советской артистки».
Однажды после выступления Дуловой президент Международного общества арфистов Пьер Жаме сказал:
«Мне никогда не приходилось слышать подобной игры. Вера Дулова достигла не только вершины технического совершенства, но и величайшего артистического мастерства. Она по праву считается лучшей арфисткой мира».
Вера Георгиевна Дулова родилась 27 января 1910 года в Москве. Музыка из поколения в поколение господствовала в семье Дуловых. Ее бабушка была в числе первых выпускников Московской консерватории, где училась у самого Н.Г. Рубинштейна. Отец, профессор Г.Н. Дулов, в той же консерватории вел класс скрипки, а мать была солисткой Мариинского театра. Неудивительно, что и Вера Георгиевна с детства выбрала музыкальное поприще. Только вот инструмент был выбран не совсем обычный — арфа.
«В 1920 году профессор Московской консерватории скрипач Георгий Николаевич Дулов привел ко мне свою десятилетнюю дочь Верочку и просил взять ее в мой класс, — вспоминает К. Эрдели. — Верочка была очаровательна — хорошенькая, шустрая, с черными, как спелая вишня, глазами, веселая, привлекающая общее внимание и притом очень музыкальная.
Я с охотой взялась работать с Верочкой, поступившей в первый класс консерватории (тогда еще не было деления на школу и вуз и в консерватории имелось девять классов).
Занятия наши проходили успешно, я привязалась к Верочке всем сердцем, создавала для нее специальную детскую литературу, просиживала у них в доме все свободные минуты. Арфы мои, конечно, находились всецело в ее распоряжении.
Верочка не замедлила проявить выдающиеся музыкальные данные. Мы играли с ней дуэты арф, а затем она начала выступать и отдельно. К осени 1922 года Верочка настолько успешно подвинулась, что я нашла возможным устроить ей собственный концерт. Программа была составлена соответственно ее возможностям.
Многочисленная публика приветствовала юную исполнительницу, наградив ее цветами и подарками».
Два года спустя Вера Дулова попала в класс замечательной арфистки Марии Корчинской. «Это была любовь с первого взгляда», — вспоминает Вера Георгиевна.
Атмосфера подлинного искусства, вдохновенного творчества окружала прославленную артистку и помогала ее ученикам, преодолевая трудности, идти к вершинам мастерства.
Вера Дулова делала большие успехи, и директор консерватории М.М. Ипполитов-Иванов подарил ей старую арфу, правда, без струн.
По окончании консерватории Дулова получила стипендию «Фонда помощи молодым дарованиям», учрежденную наркомом А.В. Луначарским, и отправилась в Берлин совершенствоваться у Макса Зааля, который пользовался высочайшим авторитетом в области арфовой педагогики — его ученики украшали лучшие оркестры мира. Впрочем, маститый музыкант считал, что гостья из Москвы вполне подготовлена к самостоятельной деятельности. Дулова с успехом выступала перед зарубежной аудиторией и, в частности, играла с оркестром под управлением Бруно Вальтера.
«Юная хрупкая арфистка управляет своим трудным инструментом с большой уверенностью и грацией, — писали о ней тогда. — Она извлекает все, что возможно, из благодарного для сольных выступлений инструмента».
Поездка в Германию принесла ей и новые репертуарные накопления. Немало времени провела она в библиотеках, где обнаружила несколько забытых произведений композиторов XVII–XVIII веков.
«Я живой свидетель всех ее успехов на поприще арфового исполнительства, — пишет в своей книге К. Эрдели. — Как сейчас помню первый концерт Веры Георгиевны, который она дала в Малом зале Московской консерватории 30 марта 1929 года после возвращения из Берлина, где она училась у замечательного арфиста Макса Зааля.
В те годы Вера Георгиевна давала много концертов с Вадимом Васильевичем Борисовским. Молодые артисты всегда пользовались большим успехом. На одном из их концертов в Малом зале консерватории вступительное слово произнес А.В. Луначарский, горячо и ярко охарактеризовавший творчество талантливых музыкантов.
Помню, как Вера Георгиевна в 1935 году получила на Втором Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей первую премию, как в 1944 году ей присвоили звание доцента, как в 1956 году она — известная арфистка — сдала необходимые экзамены для получения диплома об окончании высшего учебного заведения. Помню, как ей присвоили звания профессора, заслуженной артистки, заслуженного деятеля искусств РСФСР (1951), а затем народной артистки республики (1966).
Многие черты натуры Веры Георгиевны как музыканта вызывают у меня восхищение.
Она неустанно стремится обогатить репертуар арфы, всегда включая в свои программы интересные новинки. Много сыграла она произведений советских композиторов, и значительное число их создано при ее непосредственных консультациях. Вера Георгиевна — автор ряда переложений и обработок. Из них отмечу произведения клавесинистов, „Утреннюю серенаду“ Прокофьева и „Китайский танец“ Равеля.
Обладая поистине виртуозной техникой, чистым, ясным звуком, Вера Георгиевна отличается также чувством музыкального стиля. Смело можно сказать, что в наши дни В.Г. Дулова — одна из крупнейших солисток-арфисток».
Артистическая жизнь Дуловой была бурной. Ее концертные маршруты очень часто нарушали привычные гастрольные рамки. Конечно, она регулярно выступала перед москвичами и ленинградцами, встречалась со слушателями всех культурных центров страны. Но бывала она и в таких местах, где редко концертируют артисты с мировым именем. Вот один из примеров. В 1955 году она играла музыку Глинки, Чайковского и других композиторов для полярников Нарьян-Мара, острова Диксона, мыса Челюскина, бухты Тикси и даже станции «Северный полюс-4».
Осенью 1941 года Вера Георгиевна вместе с мужем — известным певцом А. Батуриным, эвакуировались в Куйбышев (ныне Самара), как и весь состав Большого театра.
Здесь артистка играла в госпиталях, клубах, на предприятиях. Когда театр возвратился в Москву, вновь появились афиши с именем Дуловой. В программы концертов она всегда стремилась внести что-то новое, неизвестное слушателям. В молодости переиграв, пожалуй, весь арфовый репертуар, Дулова сделала немало переложений для арфы.
Однако еще более важный резерв видела она в творчестве современных композиторов.
Именно благодаря ее инициативе для этого, казалось бы, исключительно оркестрового инструмента создали интересные сольные пьесы А. Хачатурян, С. Василенко, А. Мосолов, Л Книппер, Н. Макарова, Е. Голубев. И в каждом таком случае на нотах стоит посвящение — Вере Георгиевне Дуловой. В то же время замечательная артистка познакомила слушателей с крупными сочинениями Э. Вила Лобоса, А. Жоливе, К. Паскаля, Э.-Г. Майера. Концерт последнего она исполняла на Первом международном фестивале современной музыки в Москве.
В декабре 1969 года в «Вечерней Москве» было напечатано интервью с Верой Дуловой, где она рассказала о программе предстоящего выступления в Доме ученых: «Одна из новинок моего концерта — никогда не исполнявшиеся в нашей стране Вариации Моцарта для арфы на тему „Прекрасная Франсуаза“. Рукопись эта была недавно обнаружена в одной из венских библиотек. Прозрачное, словно кружевное по характеру музыки, произведение было написано Моцартом для его любимой ученицы — композитора и арфистки».
И в концертном сезоне 1972–1973 годов Дулова исполняла неизвестные широкой публике и профессиональным музыкантам произведения французских композиторов XVIII века, ноты которых она привезла из Парижа.
После поездок в Англию, Ирландию и Шотландию в афише очередного концерта Дуловой в Малом зале Московской консерватории появились 24 вариации и «Песня бардов» Джонса, «Аллегро» Парри, пять старинных шотландских народных песен, произведения Бриттена и Уоткинса.
Коллеги признавали, что по партиям, отредактированным Дуловой, легко и удобно играть другим арфистам: проставлены аппликатура, педализация, замечания дирижера. В частности, существуют каденции Дуловой в балетах «Бахчисарайский фонтан» Асафьева и «Алые паруса» Юровского.
По мнению специалистов, транскрипции Дуловой отличаются чистотой стиля, строгим вкусом, глубоким знанием инструмента, умением придать звучанию «арфовость», нисколько не изменив сущности произведения.
Проявила себя Вера Георгиевна и как талантливый педагог. С 1958 года она была профессором Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского. В ее классе в разные годы занимались лауреаты международных конкурсов Н. Шамеева, И. Блоха, Т. Тауэр, Э. Москвитина, Н. Цехановская, А. Левина, О. Ортенберг, Т. Вымятнина, О. Эльдарова. Воспитанники Дуловой не раз получали самые высокие награды на всесоюзных и международных конкурсах. Учились у нее и зарубежные исполнительницы, а открытые уроки и семинары знаменитой арфистки в Японии, США и Франции неизменно вызывали живейший интерес. Кроме того, Вера Георгиевна была членом жюри Международных арфовых конкурсов.
В своей книге «Искусство игры на арфе» Дулова излагает принципы и приемы звукоизвлечения, раскрывает тайну владения инструментом, предлагает целый комплекс ежедневных упражнений.
Дулова многое сделала и для рождения первой советской арфы. Еще до Великой Отечественной войны ее ученики Сергей Майков и Алексей Каплюк с помощью своего педагога сконструировали новый инструмент. Дулова сама продемонстрировала возможности нового инструмента перед Государственной комиссией, а позднее стала консультантом ленинградской фабрики имени А.В. Луначарского, где эти арфы начали изготавливать.
За что бы ни взялась Вера Георгиевна Дулова, она всюду и всегда добивалась отличных результатов.
Умерла Дулова в 2000 году.

СВЯТОСЛАВ ТЕОФИЛОВИЧ РИХТЕР /1915-1997/

«…Это был поистине великий день моей долгой музыкальной жизни, да и не только моей… — заявила после встречи с пианистом в Америке, в прославленном Карнеги-холл Розина Левина (учительница Вана Клиберна). — Слушая Рихтера, я все время ловила себя на мысли, что присутствую при исключительном явлении XX века».
Святослав Рихтер родился 20 марта 1915 года в Житомире. Вскоре семья переехала в Одессу, где прошли детские и отроческие годы будущего артиста. Его отец — Теофил Данилович — преподавал в консерватории и был известным в городе музыкантом. В свое время он закончил Венскую Академию музыки, и именно он дал своему сыну первые уроки игры на фортепиано, когда мальчику было только пять лет. О матери Рихтера, Анне Павловне, известно, что она была эрудированной любительницей музыки.
Постоянно заниматься с сыном отец не мог, поскольку был вынужден все свое время отдавать занятиям с учениками. Это была обычная ситуация для семьи музыкантов-профессионалов. Поэтому уже с девяти-десяти лет Святослав был практически предоставлен самому себе. Лишь в течение недолгого времени он брал уроки у пианистки А. Атль, одной из учениц его отца. И эту свободу действий мальчик использовал весьма оригинально: он начал играть все ноты, которые были в доме. Особенно его заинтересовали оперные клавиры.
Постепенно Рихтер научился играть любую музыку с листа и стал квалифицированным аккомпаниатором.
С пятнадцати лет он уже помогает отцу, а вскоре начинает работать самостоятельно: становится аккомпаниатором в музыкальном кружке при Доме моряка.
После окончания школы он несколько лет работал концертмейстером в Одесской филармонии. В это время Святослав разъезжал с концертными бригадами, аккомпанируя различным музыкантам, и набирался опыта.
В 1932 году он переходит на работу в Одесский оперный театр и становится помощником дирижера С. Столермана. Рихтер помогает ему на репетициях и в работе с певцами, постепенно расширяя собственный репертуар. В мае 1934 года пианист дает первый клавирабенд — сольный концерт — в Одесском доме инженеров, исполняя произведения Ф. Шопена. Концерт прошел с большим успехом, но в то время юноша еще не задумывался о том, чтобы профессионально учиться музыке.
Только через пять лет, весной 1937 года, Рихтер наконец отправился в Москву поступать в консерваторию. Это был достаточно смелый шаг, поскольку молодой исполнитель не имел никакого музыкального образования. На приемном экзамене Рихтера услышал выдающийся пианист Г. Г. Нейгауз. С этого дня Рихтер стал его любимым учеником.
О первой встрече с двадцатидвухлетним музыкантом рассказал сам Генрих Густавович: «Студенты попросили прослушать молодого человека из Одессы, который хотел бы поступить в консерваторию в мой класс. — Он уже окончил музыкальную школу? — спросил я. — Нет, он нигде не учился. Признаюсь, ответ этот несколько озадачивал. Человек, не получивший музыкального образования, собирался в консерваторию!.. Интересно было посмотреть на смельчака.
И вот он пришел. Высокий, худощавый юноша, светловолосый, синеглазый, с живым, удивительно привлекательным лицом. Он сел за рояль, положил на клавиши большие, мягкие, нервные руки и заиграл.
Играл он очень сдержанно, я бы сказал, даже подчеркнуто просто и строго. Его исполнение сразу захватило меня каким-то удивительным проникновением в музыку. Я шепнул своей ученице: „По-моему, он гениальный музыкант“. После Двадцать восьмой сонаты Бетховена юноша сыграл несколько своих сочинений, читал с листа. И всем присутствующим хотелось, чтобы он играл еще и еще… С этого дня Святослав Рихтер стал моим учеником».
Нейгауз принял Рихтера в свой класс, но никогда не учил его в общепринятом смысле этого слова. Как позже писал сам Нейгауз, учить Рихтера было нечему — нужно было только развивать его талант. Рихтер на всю жизнь сохранил благоговейное отношение к своему первому учителю. Интересно, что, переиграв чуть ли не всю мировую фортепианную классику, он никогда не включал в программу Пятый концерт Бетховена, считая, что не сможет сыграть его лучше своего учителя.
26 ноября 1940 года в Малом зале Московской консерватории состоялся дебют Рихтера перед столичной аудиторией. В этом первом концерте он выступал вместе со своим учителем. А через несколько дней дал собственный сольный концерт в Большом зале консерватории, и с этого времени началась его долгая жизнь музыканта-исполнителя.
«…Он сумел „наверстать“ упущенное в смысле достижения всеобщего признания, условно говоря, за один вечер… — комментировала критика знаменательный ноябрьский клавирабенд 1940 года, — в свои… двадцать пять лет был сразу воспринят как законченный пианист мирового класса…»
Во время войны Рихтер находился в Москве. При малейшей возможности выступал с концертами. И ни на день не прекращал занятий. С июня 1942 года Рихтер возобновляет концертную деятельность и буквально начинает «осыпать» публику новыми программами. Одновременно начинаются его гастроли по различным городам.
За два последних военных года он объехал почти всю страну. Даже государственный экзамен в консерватории он сдавал в форме концерта в Большом зале консерватории.
После этого выступления комиссия постановила выгравировать имя Рихтера золотыми буквами на мраморной доске в фойе Малого зала консерватории.
Один из концертов в Москве в Большом зале консерватории в 1944 году стал для него, еще студента нейгаузовского класса — государственным экзаменом. Тогда и было официально засвидетельствовано окончание им высшего музыкального учебного заведения.
В 1945 году Святослав Рихтер стал победителем всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей. Он долго не хотел заявлять о своем участии в нем, так как считал несовместимыми понятия музыки и соревнования. Но участвовать в конкурсе он стал для того, чтобы укрепить преподавательскую репутацию своего учителя Нейгауза.
Один из очевидцев тех событий К.Х. Аджемов рассказывал: «Помню особую настороженность публики перед выступлением Рихтера. Он заметно волновался. Неожиданно погас свет. На эстраду вынесли свечи. Рихтер весь отдался музицированию. Он играл две прелюдии и фуги из первого тома „Хорошо темперированного клавира“ Баха… Неторопливо раскрывалась гениальная музыка, в служителе которой каждый присутствовавшийчувствовал человека высокой души и сердца… Исполнение запомнилось навсегда».
Рихтеру была присуждена на конкурсе первая премия — ему и В.К. Мержанову, ученику С.Е. Фейнберга. В дальнейшем Рихтер не участвовал ни в каких конкурсах. Кроме того, он отказывался и от председатель-ствования в жюри многих международных конкурсов.
Последующие годы он провел в беспрерывных гастролях. При этом постоянно расширялась география концертных поездок. «Жизнь артиста превращается в сплошной поток выступлений без отдыха и передышки, — пишет В.Ю. Дельсон. — Концерт за концертом. Города, поезда, самолеты, люди… Новые оркестры и новые дирижеры. И опять репетиции. Концерты. Полные залы. Блистательный успех…»
В 1950 году Рихтер выезжает на первые зарубежные гастроли в Чехословакию. Потом следуют поездки в другие страны. Только после этого руководство «выпускает» Рихтера в Финляндию. Его концерты проходят, как всегда, с триумфом, и в том же году пианист совершает большую поездку по США и Канаде. И везде ему рукоплещут переполненные концертные залы, именуют «гигантом», «самым значительным из всех ныне здравствующих пианистов» и т. д. Критика все чаще заговаривает о «феномене Рихтера»…
Секрет стремительного взлета Рихтера заключался не только в том, что он обладал уникальной широтой репертуара. С одинаковым успехом он играл Баха и Дебюсси, Прокофьева и Шопена. Главное же его качество как исполнителя — это умение из любого музыкального произведения создать неповторимый и цельный образ. Любая музыка звучала в его исполнении так, как будто именно он сочинил ее на глазах у зрителя. Это отметила одна из газет, скорбя о смерти великого маэстро: «Он был посредником между людьми и Богом».
В отличие от других пианистов, Рихтер умел раствориться в исполняемой им музыке.
В ней в полной мере раскрывалась его гениальность. Сам же маэстро говорил, когда журналисты обращались к нему с просьбой об интервью (а на контакт с прессой он шел весьма и весьма неохотно): «Мои интервью — мои концерты». А выступать перед публикой музыкант считал святой обязанностью.
«Рихтер — пианист удивительной внутренней концентрации, — писал о советском музыканте один из зарубежных рецензентов. — Порой кажется, что весь процесс музыкального исполнения происходит в нем самом…»
Как считает Г.М. Цыпин: «Понять самое сокровенное в творчестве Рихтера-пианиста можно лишь в том случае, если ощутить вибрацию тончайших нитей, связывающих это творчество с индивидуально-личностным миром Рихтера-человека. Только так, зная и помня об этих нитях, вслущиваясь в их таинственное, но всегда различимое „звучание“, можно прийти к объяснению хрустальной чистоты и возвышенности искусства замечательного пианиста, рассмотреть первоистоки подлинно эллинской гармонии и строгого душевного целомудрия его исполнительских трактовок, их гордой артистичности и одухотворенного интеллектуализма. Всего того, что в конечном счете находит выражение в бескорыстном, поистине альтруистическом отношении Рихтера к Музыке.
Того, что сообщает высокую морально-этическую ценность его исполнительству».
На протяжении многих лет рядом с Рихтером находилась его жена — певица Нина Львовна Дорлиак. Когда-то она выступала с собственными концертами, но оставила сцену и стала известным музыкальным педагогом. Сам Рихтер никогда не имел учеников. Вероятно, у него просто не было времени, а может быть, причина в том, что гениальности научить нельзя.
О разносторонности таланта, напоминающей гениев эпохи Возрождения, свидетельствует и увлечение Рихтера живописью. Всю жизнь он собирал картины и даже сам писал маслом. В Музее частных коллекций хранятся несколько авторских работ Рихтера. Что же касается основной коллекции, то большая ее часть также передана в музей. Надо сказать также, что в 1960-е -1970-е годы Рихтер устраивал в своем доме художественные выставки представителей неформальных течений.
Особенно интересными оказались экспозиции Е. Ахвледиани и В. Шухаева. «Одно слово необходимо, когда рассказываешь о нем: бескорыстие, — пишет соученица Рихтера по нейгаузовскому классу в консерватории В.В. Горностаева. — Во всем, что делает Рихтер, всегда поражает полное отсутствие утилитарных целей… В общении с ним немыслимы пошлость, вульгарность. Он умеет игнорировать, как нечто чуждое и неинтересное, все проявления суетности в человеке».
Рихтер был организатором и бессменным участником регулярных летних музыкальных фестивалей во Франции, а также знаменитых Декабрьских вечеров в московском Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в Итальянском дворике которого в августе 1997 года Москва прощалась с величайшим пианистом XX века.

ИЕГУДИ МЕНУХИН /1916-1999/

«Менухин пережил трагедию, быть может самую страшную для музыканта — профессиональную болезнь правой руки, — пишет Л.Н Раабен. — Очевидно, она была результатом „переигранного“ плечевого сустава (руки Менухина несколько короче против нормы, что, однако, в основном сказалось на правой, а не левой руке). Но несмотря на то что подчас Meнухин с трудом опускает смычок на струны, с трудом доводит его до конца, сила его щедрого таланта такова, что этого скрипача нельзя достаточно наслушаться. У Менухина слышишь то, что ни у кого другого — каждой музыкальной фразе он придает неповторимые нюансы; любое музыкальное творение словно освещается лучами его богатой натуры. С годами его искусство становится все более теплым и человечным, продолжая оставаться в то же время „по-менухински“ мудрым».
Иегуди Менухин родился в Нью-Йорке 22 апреля 1916 года в семье эмигрировавшей из России за шесть лет до того. После рождения сына семья переехала в Сан-Франциско.
Мать Иегуди прекрасно играла на фортепиано и виолончели. Мальчику не было и двух лет, когда родители стали брать его с собой на концерты симфонического оркестра.
Когда Менухину исполнилось 5 лет, тетка купила ему скрипку и мальчика отдали в обучение Зигмунду Анкеру. Первые попытки овладеть инструментом оказались для него очень трудными, вследствие укороченности рук. Но уже через полгода после начала занятий Иегуди смог выступить в ученическом концерте фешенебельного отеля «Фермонт».
С семи лет с мальчиком стал заниматься концертмейстер симфонического оркестра Луис Персингер — музыкант большой культуры и отличный педагог. «Однако в занятиях с Менухиным Персингер допустил много ошибок, роковым образом сказавшихся, в конце концов, на исполнительстве скрипача, — пишет Раабен. — Увлекаясь феноменальными данными мальчика, его быстрым прогрессом, он мало внимания обращал на техническую сторону игры. Последовательного изучения техники Менухин не прошел. Персингер не сумел распознать, что физические особенности организма Иегуди, укороченность его рук, таят в себе серьезные опасности, которые в детстве не проявлялись, но в зрелом возрасте стали давать о себе знать».
Необычайный талант мальчика обратил на себя внимание местного мецената Сиднея Эрмана. Последний дал совет отправить мальчика на обучение в Париж, чтобы тот мог получить настоящее музыкальное образование. Материальные затраты Эрман брал на себя. Осенью 1926 года семья Менухиных отправилась в Европу. В Париже Иегуди встретился с известным скрипачом, композитором и дирижером Джордже Энеску.
Энеску стал для Иегуди не только педагогом и воспитателем, но и вторым отцом и другом: «Если какой-то великий человек испытывает сомнения, то ученики его всегда это оправдывают. Для меня Энеску навсегда останется тем эталоном, с которым я сравниваю всех остальных. Даже если пренебречь теми неуловимыми качествами, которые мы выражаем, пусть и неточно, словом „присутствие“, и покровом таинственности, которая усиливает мое преклонение перед ним, то и в этом случае его совершенство как музыканта остается феноменальным».
Разлученный с Энеску в период Второй мировой войны, Менухин немедленно полетел в Бухарест при первой же возможности. Он посетил умирающего Энеску в Париже.
Кстати, именно ему Энеску завещал свои драгоценные скрипки. А пока по возвращении в Париж Менухин выступает в двух концертах оркестра Ламуре. В 1927 году юный скрипач едет в Нью-Йорк, где производит сенсацию первым же концертом в Карнеги-холл.
Уинтроп Сержент так описывает это выступление: «Многие нью-йоркские любители музыки еще помнят, как в 1927 году одиннадцатилетний Иегуди Менухин, упитанный, страшно самоуверенный мальчуган в коротких штанишках, носках и рубашке с открытым воротом, вышел на эстраду Карнеги-холла, встал перед Нью-Йоркским симфоническим оркестром и исполнил скрипичный Концерт Бетховена с законченностью, не поддававшейся никакому разумному объяснению. Оркестранты плакали от восторга, а критики не скрывали своей растерянности».
Позднее, в 1945 году, в журнале «Советское искусство» Давид Ойстрах писал: «С 12 лет началась широкая концертная деятельность „вундеркинда“ Менухина, принесшая ему мировую славу. В чем причина столь блестящего успеха Менухина?
Овладевая высотами виртуозного мастерства, он в силу природного художественного чутья одновременно добивается крупных успехов и в исполнении труднейших классических произведений, требующих безупречного чувства стиля и предельной выразительности.
Неутомимая работа над культурой звука, я бы сказал проще — над техникой звучания, привела скрипача к замечательным результатам, благодаря которым выразительность его исполнения, певучесть, разнообразие красок еще больше обогащают его искусство.
В пластинках 14-летнего Менухина мы находим — наряду с искрящейся „Кампанеллой“ Паганини — запись транскрипции известной песни Любацщ из оперы Римского-Корсакова „Царская невеста“. Если первая пьеса ставит перед исполнителем задачу овладения виртуозным мастерством, однако же доступным многим молодым исполнителям, то вторая, требу, ющая исключительной драматической силы, выразительности певучей кантилены, широчайшего дыхания, явилась бы камнем преткновения и для первоклассных артистов.
Молодой Менухин превосходно справился с этой задачей. Среди исполнительских достижений Менухина — столь различные по стилю и характеру произведения, как сонаты Баха, концерт Паганини, „Испанская симфония“ Лало, концерты Моцарта и т. д.».
К Менухину приходит мировая слава. В Берлине полиция с трудом сдерживала толпу на улице, в то время как слушатели устроили ему 45-минутную овацию.
Капельмейстер дрезденской оперы Фриц Буш отменил очередной спектакль, чтобы иметь возможность продирижировать концертом Менухина. В Риме, в концертном зале Аугустео, пытаясь пробиться внутрь, толпа разбила десятка два окон. В 1931 году Менухин получил первую премию на конкурсе Парижской консерватории.
Интенсивное концертирование продолжалось до 1936 года. Музыкант внезапно отменил все концерты. Полтора года со всей семьей — родителями и сестрами — он жил в купленной вилле близ Лос-Гатоса, в Калифорнии.
Менухин объяснял свое отшельничество необходимостью проверить себя и познать сущность того искусства, которым он занимается. «Даже ценою риска потерять в будущем все золотые яйца, мне нужно было узнать, каким образом гусыня их несла».
Похоже, уже тогда появились первые симптомы болезни. В середине 1938 года музыкант выходит из добровольного заточения. В том же году он женится на Ноле Николас. От этого брака у Иегуди было двое детей: девочка, родившаяся в 1939 году, и мальчик — в 1940 году.
За время Второй мировой войны Менухин дал около 500 концертов «во всех военных лагерях от Алеутских островов до Карибского моря, а потом и по другую сторону Атлантического океана», — как пишет Уинтроп Серджент. В конце 1943 года музыкант отправляется в Англию и здесь развертывает интенсивную концертную деятельность. А когда союзные армии перешли в наступление, он первым из музыкантов мира играл в освобожденном Париже, Брюсселе, Антверпене.
В сентябре 1944 года в Лондоне Менухин встретился с английской балериной Дианой Гоулд. То было началом взаимной горячей любви. Диана обладала душевными качествами, особенно импонировавшими Иегуди. 19 октября 1947 года они поженились. От этого брака родилось двое детей — Джералд в 1948 году и Иеремия — три года спустя.
Вскоре после победы над фашизмом Менухин предпринял поездку по странам-союзникам, включая Францию, Голландию, Чехословакию и Россию.
В феврале и марте 1952 года состоялась памятная поездка музыканта в Индию. Здесь он встречался с Джавахарларом Неру и Элеонорой Рузвельт. Страна поразила его. Он увлекся ее философией, изучал теорию йогов.
Во второй половине 1950-х годов обострилась давняя профессиональная болезнь. Однако Менухин не сдался. И хотя его правая рука оказалась не в полном порядке, он продолжил выступления и делал это блистательно!
Менухин совершает длительные турне, устраивает ежегодные музыкальные фестивали в Англии и Швейцарии, дирижирует, занимается педагогикой.
Не раз маэстро выступал в нашей стране. Он был одним из первых, кто приехал в Москву после окончания Второй мировой войны в 1945 году, затем выступал здесь в 1962 году, находясь на вершине славы, гостил и в 1971 году как президент Международного музыкального совета Во время первых гастролей Менухина поразила живая реакция москвичей на его концерт. «Я думаю сейчас о том, сколь благотворно для художника общение с такой аудиторией, которую я нашел в Москве, — чуткой, внимательной, пробуждающей в исполнителе чувство высокого творческого горения и желания вновь приехать в страну, где музыка так полно и органично вошла в жизнь и быт народа…»
Рецензией на выступление Менухина откликнулся Л. Оборин: «Основная сфера творчества этого великолепного скрипача — произведения больших форм. Ему менее близок стиль салонной миниатюры или чисто виртуозных произведений… Стихия Менухина — крупные полотна, но он также безукоризненно выполнил ряд миниатюр».
Оборин отмечает огромную пальцевую технику и поразительный по силе и красоте звук скрипача.
Спустя много лет, в 1987 году выдающийся скрипач вновь приехал в Москву Вот что пишет об одном из тех концертов А.А. Золотов: «Что же поведал выдающийся музыкант из Великобритании своим московским слушателям, о чем пел?
Оставляю молодым скрипачам и обучающимся игре на скрипке детям обсуждать в своем кругу технологические проблемы перешагнувшего определенный возрастной рубеж великого скрипача.
Мне дорога та тишина, что рождается под смычком Менухина. Сози-Дая эту звуковую тишину, артист словно зовет своих слушателей, зовет собратьев-музыкантов приблизиться к сотворению животворящей тишины в мире, в искусстве, в каждодневной жизни.
Просветленный, я бы сказал, просиянный звук Иегуди Менухина колдовски воздействует на слушателя, хотя артист словно и не обращается к публике „непосредственно“. Он обращен к самому себе и к высшим силам добра, миру и небу, обращен к воодушевляемой им самим сфере вокруг музыканта — жизненному пространству музыки. Мы слышим звуки внутренней речи и, проникаясь ими, проникаемся тишиной. Идеальный образ тишины и мира, то есть Гармонии мира, что живет в душе художника и охраняет эту душу, рождается вдруг в пределе концертной залы.
С радостью для себя я отметил, что тот Менухин, которого слушал ранее, не только не отступил от завоеванных им позиций в искусстве, но продолжает их отстаивать, хотя это и непросто: все больше скрипачей вокруг играют и громче, и мощнее, в их эстетическую установку входит уже „непосредственное“ обращение к публике, зазывание публики.
У Менухина между тем — интеллектуальное сосредоточение в звуке. Hi именно это интеллектуальное сосредоточение рождает звук особой содержательности, особой полетности. Процесс звукоизвлечения у Менухина (я могу сравнить его лишь с манерой звукоизвлечения, которой добился отэ своего ленинградского филармонического оркестра Евгений Мравинский) как бы лишен материальности, освобожден от „породы“. Словно неким лазером высвечивает Менухин облик музыкального текста во всех его деталях, и одновременно в неразделимой гармонической цельности.
Звук у Менухина — это сама идея. Игра Менухина светит и горит честью и особым блеском. Не сверкающим и ослепляющим, а матовым неземным, сказали бы в старину, — блеском ума, возвышенной страстью духовного приятия мира и примирения с ним.
В одном из древних индийских трактатов мысль сопоставляется с дождем. Мне кажется, что музыкальная мысль Менухина — это своеобразный звуковой дождь, который не обрушивается на слушателей, не смывает все на своем пути, но омывает уставшего путника, возвращает ему силы, внушает веру и успокоение».
До самой смерти в 1999 году Менухин не прекращал концертной деятельности. В последние годы он жил в Лондоне, а в 1991 году стал гражданином Великобритании. На новой родине он основал школу для музыкально одаренных детей.
Уинтроп в своей статье подробно описывает облика Менухина: «Коренастый, рыжеволосый, голубоглазый с мальчишеской улыбкой и чем-то совиным в лице, он создает впечатление человека простодушного и вместе с тем не лишенного изысканности. Говорит он элегантным английским языком, тщательно подбирая слова, с акцентом, который большинство его земляков-американцев считает британским. Он никогда не выходит из себя и не употребляет грубых выражений. Его отношение к окружающему миру представляется соединением заботливой учтивости с непринужденной любезностью.
Хорошеньких женщин он называет „прелестными дамами“ и обращается к ним со сдержанностью вполне благовоспитанного человека, выступающего с речью на собрании. Несомненная отрешенность Менухина от некоторых банальных сторон жизни побудила многих друзей уподобить его Будде: и действительно, его заинтересованность вопросами вечного значения в ущерб всему временному и преходящему предрасполагает его к необычайной забывчивости в суетных мирских делах. Хорошо это зная, его жена не удивилась, когда недавно он вежливо осведомился о том, кто такая Грета Гарбо».
Далее Уинтроп пишет: «Подобно большинству концертирующих артистов, Менухин, в силу необходимости, ведет беспокойный образ жизни. Его жена англичанка называет его „агентом по распространению скрипичной музыки“. У него есть собственный дом — и весьма внушительный, — расположенный среди холмов около городка Лос-Гатос в ста километрах к югу от Сан-Франциско, но он редко проводит в нем больше одной-двух недель в году. Наиболее характерная для него обстановка — это каюта океанского парохода или купе пульмановского вагона, занимаемые им во время почти беспрерывных концертных турне. Когда с ним нет жены, он входит в пульмановское купе с чувством какой-то неловкости: ему, вероятно, кажется, нескромным занимать одному место, предназначенное для нескольких пассажиров. Но отдельное купе более удобно ему для выполнения различных физкультурных упражнений, предписываемых восточным учением йога, приверженцем которого он стал несколько лет назад. По его мнению, эти упражнения имеют прямое отношение к его здоровью, по всей видимости — превосходному, и к его душевному состоянию, по всей видимости — безмятежному. В программу этих упражнений входит стояние на голове в течение пятнадцати или двенадцати минут ежедневно — подвиг, при любых условиях связанный с необыкновенной координацией мускулов, в раскачивающемся же поезде или на пароходе во время бури требующий сверхчеловеческой выносливости».

ЭМИЛЬ ГРИГОРЬЕВИЧ ГИЛЕЛЬС /1916-1985/

Творчество Гилельса по справедливости относят к наивысшим достижениям пианизма XX столетия. Во всем мире общепризнано его феноменальное и почти не знающее себе равных мастерство музыканта. «Есть в мире много талантливых пианистов и несколько больших мастеров, которые возвышаются над всеми. Эмиль Гилельс — один из них…», — писала в 1957 году «Юманите». А вот цитата из «Майнити симбун» в том же году: «Титаны фортепиано, подобные Гилельсу, рождаются раз в столетие».
Эмиль Григорьевич Гилельс родился 19 октября 1916 года в Одессе в семье скромного конторского служащего. Родители Эмиля не были музыкантами, но дома стояло фортепиано, и это обстоятельство, как нередко случается, сыграло не последнюю роль в судьбебудущего артиста. Его первый педагог, одесский преподаватель музыки Яков Исаакович Ткач, быстро распознал масштабы гилельсовского дарования. По словам Ткача, пианистическое развитие Гилельса шло молниеносно. Строгий и требовательный наставник с самого начала приучил Гилельса к регулярной работе. Именно тогда Эмиль заложил прочнейший фундамент его техники.
В восемь лет Ткач принял Гилельса в свой класс в Одесском музыкальном техникуме, а в тринадцать лет тот дал первый самостоятельный концерт. В 1930 году Гилельс поступил в Одесскую консерваторию в класс Берты Михайловны Рейнгбальд.
Рейнгбальд распознала в юном музыканте будущего художника. В статье «Годы учебы Эмиля Гилельса», появившейся в 1938 году, она писала: «…Он замечательно улавливал форму и стиль исполняемого произведения… К произведениям лирического характера он не питал интереса; проходя их в классе, мы избегали играть их в концертах. Я стремилась сохранить его индивидуальность, не навязывая ему ничего чуждого, ожидая, что со временем все придет естественным путем, и великие романтики Шуман и Шопен найдут в Гилельсе прекрасного интерпретатора, как это и получилось в действительности».
В 1931 году, после второго Всеукраинского конкурса пианистов, Гилельс получил персональную стипендию от правительства УССР. Он не мог стать лауреатом, ибо еще не достиг положенного возраста, и играл вне конкурса.
Уже в тот период его исполнение оценивалось очень высоко. В рецензии на его первый концерт говорилось: «…Так играть… как играет Миля Гилельс, можно лишь при наличии крупного музыкального таланта. У Ги-лельса многое совсем не по-детски сделано, обработано и закончено. Как в отношении техники, так и передачи исполняемой музыки, — ничего случайного, небрежного и очень немного наивного. Все четко, выдержанно и продуманно». В.Ю. Дельсон в монографии «Эмиль Гилельс» приводит высказывание Артура Рубинштейна: «Когда я был в Одессе, ко мне привели мальчика, который сыграл на рояле несколько произведений Бетховена и Равеля. Игра мальчика по силе и технике произвела на меня потрясающее впечатление. Этот мальчик был Эмиль Гилельс…»
Аналогично писал А. Боровский: «Совершенно потрясен совершенством игры на рояле пятнадцатилетнего Эмиля Гилельса».
А вскоре к нему пришла настоящая слава. В 1933 году Гилельс принимает участие в Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей. Успех в Москве оказался полной неожиданностью для него самого и его наставницы. Один из биографов пианиста, возвращаясь к далекий дням конкурсного дебюта Гилельса, рисует следующую картину:
«Появление на эстраде хмурого юноши прошло незамеченным. Он деловито подошел к роялю, поднял руки, помедлил и, упрямо сжав губы, заиграл. В зале насторожились. Стало так тихо, что, казалось, люди застыли в неподвижности. Взгляды устремились на эстраду. А оттуда шел могучий ток, захватывая слушателей и заставляя их подчиняться исполнителю. Напряжение нарастало. Устоять перед этой силой было невозможно, и после финальных звуков „Свадьбы Фигаро“ все ринулись к эстраде. Правила были нарушены. Аплодировали слушатели. Аплодировало жюри. Незнакомые люди делились друг с другом своим восторгом. У многих на глазах показались слезы радости.
И только один человек стоял невозмутимо и спокойно, хотя все волновало его, — это был сам исполнитель».
Тогда же, в 1933 году появляется статья Г. Когана «К вопросу о советском исполнительском стиле»:
«Искусство Гилельса замечательно по масштабу… Каменная кладка его широких и крепких построений (то, что пишут об этом тт. Гринберг и Альшванг, метко и справедливо) неотразимо и радостно действует на аудиторию. Бывает, что исполнитель волнуется и горячится вовсю, а слушатель „внимает равнодушно“.
Гилельс, наоборот, сдержан и сосредоточен, но волны его подъемов чуть не смывают слушателей с места».
Его концерты вызывали бурные восторги у публики. Он находился в центре всеобщего внимания. Но не все было так благополучно. «В его исполнении появилась какая-то небрежность, часто приводящая даже к очень нечистой игре… Его трактовки часто вызывают серьезные возражения… Молодой пианист стоит на опасном пути», — писал А. Громан по поводу московских концертов Гилельса в начале 1935 года. «За два года Гилельс не вырос как художник. Отдельные моменты говорят даже о некотором снижении художественного критерия. Эти симптомы настолько тревожны, что на них надо остановиться», — можно было прочесть в статье Б. Тица того же года. Кризис 1934–1935 годов Гилельс успешно преодолел В чем немалая заслуга Рейнгбальд и Г. Г. Нейгауза, к которому в 1936 году в Москву переехал молодой пианист, прервав интенсивную концертную деятельность.
Гилельса ожидал успех на Венском пианистическом конкурсе 1936 года. А в 1937 году он не по летам проникновенно исполнил вагнеровско-лис-товскую «Смерть Изольды» — произведение, которое незадолго до того могло и вовсе не привлечь его к себе.
«Биография Гилельса… — пишет Нейгауз, — замечательна своей неуклонной, последовательной линией роста и развития. Многие, даже очень талантливые пианисты застревают на какой-то точке, дальше которой особенного движения (движения вверх?) не наблюдается. Обратное — у Гилельса. Из года в год, от концерта к концерту его исполнение расцветает, обогащается, совершенствуется».
В 1938 году Гилельс получает первую премию на сложнейшем Международном конкурсе имени Эжена Изаи в Брюсселе. Успех пианиста вызвал огромное воодушевление на Родине. Пограничники на станции Негорелое, а затем публика, музыканты, руководители советского искусства и пресса встречали Гилельса как народного героя.
Наступает время тяжелых испытаний. Арам Хачатурян вспоминает: «Особо хотелось бы сказать о концертной деятельности музыканта во время Великой Отечественной войны. Тогда сценой ему служили и аэродромы, и цехи заводов. В тяжелые дни испытаний искусство Эмиля Гилельса вдохновляло и звало к победе. Оно было просто необходимо. Как необходимо нам и сейчас».
В послевоенный период пианиста ожидали нескончаемые триумфы на «Пражской весне», в Париже и Риме, в Германии и Англии, в США, Мексике, Канаде, Японии.
«Чтобы почувствовать его достоинства, не надо вооружаться лупой, — писал в 1948 году Я.И. Милынтейн. — Это искусство крупного плана; его не подавляют ни скопление публики, ни большие размеры помещения; оно не бледнеет и не тускнеет от этого, а, напротив, становится более ярким, красочным и блистательным».
Гилельс прошел по всем ступенькам педагогической лестницы — от ассистента в классе Г. Нейгауза до профессуры — с 1954 года. Как профессор Московской консерватории он воспитал немало талантливых пианистов, много лет возглавлял пианистическое жюри Международного конкурса имени Чайковского.
На протяжении своего артистического пути Гилельс-пианист изменялся, порой весьма существенно, но интенсивность высказываний оставалась и неизменной чертой его игры.
Об этом, в частности, касаясь уже зрелого Гилельса, писал в 1960-е годы выдающийся венгерский пианист и педагог Лайош Хернади: «Как только под его руками раздаются первые звуки, первые аккорды, кажется, будто включили какую-то цепь высокого напряжения, и непрерывность в этой цепи не нарушается ни на мгновение. Что бы он ни играл, произведения старых мастеров или современных композиторов, медленную или быструю музыку, — эта интенсивность, эта непрерывность потока мыслей… всегда захватывает слушателей».
Действительно, игра Гилельса не знает пустот Буквально каждый звук весом и осмыслен, каждый мелодический оборот преисполнен внутренним содержанием.
Музыканту всегда удается создать целостный художественный образ благодаря, главным образом, непрерывности потока музыки, темпу, ритму и мастерскому распределению разного уровня кульминационных точек.
«Звук Гилельса! — восклицает Л.А. Баренбойм. — Палитра фортепианных красок у каждого большого пианиста своя, личная, индивидуальная, подобно тому как свой колорит есть у каждого большого живописца. Непередаваемый и невыразимо очаровательный фортепианный „голос“ Гилельса не раз прославляли в печати, но прославляли чуть ли не как некий его природный дар. Какое заблуждение! Разумеется, его анатомо-физиологический аппарат, строение его рук в какой-то мере помогли его звуковому мастерству. Но не это — главное во все периоды своей жизни он с величайшим упорством работал над звучностью и искал оттенки фортепианных красок. Вот его слова:
Вопросы звучания, градации звука всегда меня увлекали. Я любил вслушиваться в длящееся звучание. Любил по-разному брать одновременно извлекаемые звуки. Любил играть аккорды, освобождая по очереди каждую клавишу и вслушиваясь в угасающие тона. Впрочем, это довольно известный прием Но он важен не сам по себе, а тем, как его использовать в живой практике.
Любил добиваться нужного legato в звуковой линии — самое трудное в фортепианной игре, особенно в залах с сухой акустикой. Любил искать разные звуковые краски, не нагромождая звучности, не гипертрофируя возможности рояля, следя за благородством звучания. Немалое число играющих на фортепиано неуважительно относятся к своему инструменту, что-то на нем нашептывают или, напротив, набрасываются на него, размахивая руками как дровосек топорищем. И рояль не отвечает им благодарностью, не отвечает „благодарным“, то есть „благородным звуком“».
Мастерством пианиста восхищался и Г.М. Цыпин: «Особой филигранностью выработки отличаются у него мелодические рельефы и контуры. Каждая интонация изящно и точно очерчена, предельно заострена в своих гранях, каждая со всей отчетливостью „видна“ публике; мельчайшие мотивные изгибы, ячейки, звенья — все напоено выразительностью». «Уже того, как Гилельс преподнес эту первую фразу, достаточно, чтобы поставить его в число крупнейших пианистов нашего времени», — написал как-то один из зарубежных критиков. Имелась в виду начальная фраза одной из моцартовских сонат, сыгранной пианистом в Зальцбурге в 1970 году; с тем же основанием рецензент мог бы сослаться на фразировку в любом из произведений, значащихся ныне в перечне исполняемого Гилельсом.
Творчество Гилельса, любимое и близкое многомиллионным аудиториям, — творчество глубоко органичное, обладающее огромной силой художественного внушения и убеждения. И главное, правдивое всегда и во всем. Да и может ли быть иным настоящее искусство? Ведь оно, говоря чудесными чеховскими словами, «тем особенно и хорошо, что в нем нельзя лгать… Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого Господа Бога… — но в искусстве обмануть нельзя…»
Почетный член Королевской академии музыки в Лондоне, почетный академик римской академии «Санта-Чечилия», золотая медаль города Парижа, бельгийский орден Леопольда I — все эти звания и награды напоминают о повсеместном признании, которое получил Гилельс.
Умер он в 1985 году.

АРТУРО БЕНЕДЕТТИ МИКЕЛАНДЖЕЛИ /1920-1995/

Ни о ком из заметных музыкантов XX столетия не складывалось такое количество легенд, не рассказывалось столько невероятных историй. Микеланджели получил титулы «Человек-загадка», «Клубок тайн», «Самый непостижимый артист современности». «Бенедетти Микеланджели — выдающийся пианист XX века, одна из крупнейших фигур в мировом исполнительском искусстве, — пишет А. Меркулов. — Ярчайшую творческую индивидуальность музыканта обусловливает уникальный сплав разнородных, подчас как будто даже взаимоисключающих черт: с одной стороны, удивительная проникновенность и эмоциональность высказывания, с другой — редкостная интеллектуальная наполненность замыслов.
Причем каждое из этих основных качеств, внутренне многосоставных, доведено в искусстве итальянского пианиста до новых степеней проявления. Так, границы эмоциональной сферы в игре Бенедетти простираются от обжигающей открытости, пронзительной трепетности и импульсивности до исключительной утонченности, рафинированности, изысканности, изощренности. Интеллектуальность же проявляется и в создании глубоких философских исполнительских концепций, и в безупречной логической выстроенности трактовок, и в некоторой отстраненности, холодноватой созерцательности ряда его интерпретаций, и в сведении к минимуму импровизационного элемента в игре на сцене».
Артуро Бенедетти Микеланджели родился 5 января 1920 года в городе Брешиа, что в Северной Италии. Первые уроки музыки он получил в четыре года. Сначала он обучался игре на скрипке, а затем стал заниматься на фортепиано. Но поскольку в детстве Артуро переболел воспалением легких, которое перешло в туберкулез, скрипку пришлось оставить. Слабое здоровье юного музыканта не позволяло ему нести двойную нагрузку.
Первым наставником Микеланджели стал Пауло Кемери. В четырнадцать лет Артуро окончил миланскую консерваторию по классу известного пианиста Джованни Анфосси. Казалось, будущее Микеланджели определилось. Но вдруг он уходит в монастырь францисканцев, где около года работает органистом. В монахи Микеланджели не пошел. Вместе с тем окружение повлияло на мировоззрение музыканта.
В 1938 году Микеланджели участвует в Международном конкурсе пианистов в Брюсселе, где занял лишь седьмое место. Член жюри конкурса С. Е. Фейнберг, имея в виду, вероятно, салонно-романтические вольности лучших итальянских конкурсантов, писал тогда, что они играют «с внешним блеском, но очень манерно», и что их исполнение «отличает полная безыдейность трактовки произведения».
Известность пришла к Микеланджели после победы на конкурсе в Женеве в 1939 году.
«Родился новый Лист», — писали музыкальные критики. Восторженную оценку игре молодого итальянца дал А. Корто и другие члены жюри. Казалось, теперь-то уж ничто не помешает Микеланджели развить успех, но вскоре началась Вторая мировая война.
«Биография Микеланджели в начале сороковых годов напоминает скорее приключенческий сюжет из какого-нибудь кинофильма, нежели биографию служителя муз, — пишет Г.М. Цыбин. — Он принимает участие в движении Сопротивления, осваивая профессию летчика, воюя против фашистов. Его ранят в руку, арестовывают, сажают в тюрьму, где он проводит около 8 месяцев; улучив удобный момент, он бежит из заключения — и как бежит! — на похищенном вражеском самолете… Трудно сказать, где правда, а где вымысел о военной юности Микеланджели. Сам он крайне неохотно касался этой темы в своих беседах с журналистами. Но даже если тут есть хотя бы половина правды, и то остается лишь поражаться — такого в мире ни до Микеланджели, ни после него не было…»
По окончании войны Микеланджели наконец-то возвращается к музыке. Пианист выступает на самых престижных сценах Европы и США. Но он не был бы Микеланджели, если бы делал все, как другие.
«Я никогда не играю для других людей, — сказал однажды Микеланджели, — я играю для себя. И для меня, в общем, безразлично — есть в зале слушатели или нет.
Когда я нахожусь за клавиатурой рояля, все вокруг меня исчезает. Существует одна только музыка и ничего кроме музыки».
На сцену пианист выходил лишь тогда, когда чувствовал себя в форме и был в настроении. Музыканта должны были также полностью устроить акустические и прочие условия, связанные с предстоящим выступлением. Неудивительно, что часто все факторы не совпадали, и концерт отменялся. Такого большого количества объявленных и несостоявшихся концертов, как у Микеланджели, наверное, не было ни у кого. Недоброжелатели даже утверждали, что пианист больше отменил концертов, нежели дал их! Однажды Микеланджели отказался от выступления в самом Карнеги-холл! Ему не понравился рояль, а может, его настройка…
Справедливости ради надо сказать, что подобные отказы нельзя отнести на счет каприза. Можно привести пример, когда Микеланджели попал в автомобильную катастрофу и сломал ребро, а уже через несколько часов вышел на сцену. После этого он год пролежал в госпитале!
Репертуар пианиста состоял из небольшого количества сочинений разных авторов: Скарлатти, Баха, Бузони, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Шопена, Шумана, Брамса, Рахманинова, Дебюсси, Равеля и других.
Микеланджели мог годами разучивать новое произведение, прежде чемвключить его в свои концертные программы. Но и позднее он не раз возвращался к этому произведению, находя в нем новые краски, эмоциональные нюансы. «Обращаясь к музыке, которую я играл, может быть, десятки и сотни раз, я всегда начинаю с начала, — говорил он. — Словно это совершенно новая для меня музыка. Всякий раз я начинаю с идей, которые занимают меня в данный момент».
Стиль музыканта полностью исключал субъективистский подход к произведению: «Моя задача состоит в том, чтобы выразить замысел автора, волю автора, воплотить дух и букву исполняемой мною музыки, — говорил он. — Я стараюсь правильно прочитать текст музыкального произведения. Там все есть, все обозначено…»
Микеланджели стремился к одному — к совершенству. Именно поэтому он долгое время гастролировал по городам Европы со своим роялем и настройщиком, несмотря на то, что расходы в этом случае часто превышали гонорары за его выступления.
«В пианизме XX столетия можно назвать от силы еще несколько мастеров, которые могли бы сравниться с Микеланджели по части искусности и тончайшей выделки звуковых „изделий“», — отмечает Цыбин.
Известный московский критик Д.А. Рабинович писал в 1964 году, после гастролей пианиста в СССР: «Техника Микеланджели принадлежит к самым поразительным среди когда-либо существовавших. Доведенная до пределов возможного, она прекрасна. Она вызывает восторг, чувство восхищения гармоничной красотой „абсолютного пианизма“».
Тогда же появилась статья Г.Г. Нейгауза «Пианист Артуро Бенедетти-Микеланджели», в которой говорилось: «Впервые приехал в СССР всемирно известный пианист Артуро Бенедетти-Микеланджели. Первые его концерты в Большом зале консерватории сразу же доказали, что громкая слава этого пианиста — заслуженная, что огромный интерес и нетерпеливое ожидание, проявленные заполнившей до отказа концертный зал публикой были оправданы — и получили полнейшее удовлетворение… Бенедетти-Микеланджели оказался действительно пианистом высшего, наивысшего класса, рядом с которым могут быть поставлены лишь редкие, считанные единицы. Трудно в краткой рецензии перечислить все, чем он так пленяет слушателя; о нем хочется говорить много и детально, но пусть и так, хоть кратко, мне будет позволено отметить главное.
Прежде всего, надо упомянуть неслыханное совершенство его исполнения, совершенство, недопускающее никаких случайностей, колебаний минуты, никаких уклонений от раз признанного им, установленного и выработанного огромным подвижническим трудом — идеала исполнения. Совершенство, гармония во всем — в общей концепции произведения, в технике, в звуке, в малейшей детали, как и в целом…
Его музыка напоминает мраморное изваяние, ослепительно совершенное, призванное стоять столетиями без изменения, как бы неподчиненное законам времени, его противоречиям и превратностям. Если так можно выразиться, его исполнение некая „стандартизация“ чрезвычайно высокого и трудно осуществимого идеала, вещь чрезвычайно редкая, почти недостижимая, если применять к понятию „идеал“ тот критерий, который применял к нему П.И. Чайковский, считавший, что во всей мировой музыке почти нет совершенных произведений, что совершенство достигается только в редчайших случаях, урывками, несмотря на множество прекрасных, превосходных, талантливых, гениальных сочинений.
Как всякий очень большой пианист, Бенедетти-Микеланджели обладает невообразимо богатой звуковой палитрой: основа музыки — время-звук — у него разработана и использована до предела. Вот пианист, который умеет воспроизвести первое рождение звука и все его изменения и градации вплоть до fortissimo, оставаясь всегда в пределах изящного и прекрасного. Изумительна пластичность его игры, пластичность глубокого барельефа, дающего пленительную игру светотеней. Не только исполнение Дебюсси, величайшего живописца в музыке, но и Скарлатти и Бетховена изобиловало тонкостями и очарованиями звуковой ткани, ее расчлененностью и ясностью, которые чрезвычайно редко приходится услышать в таком совершенстве.
Бенедетти-Микеланджели не только идеально слушает и слышит себя, — у вас впечатление, что он мыслит музыку во время игры, вы присутствуете при акте музыкального мышления, и потому, мне кажется, его музыка так неотразимо действует на слушателя. Он просто заставляет мыслить вместе с ним. Именно это заставляет так слушать и чувствовать музыку на его концертах. И еще одно свойство, чрезвычайно характерное для современного пианиста, в высшей степени присуще ему: он никогда не играет себя, он играет автора, и как играет! Мы слышали Скарлатти, Баха (Чакону), Бетховена (и раннего — Третья соната, и позднего — 32-я соната), и Шопена, и Дебюсси, и каждый автор предстал перед нами в своем неповторимом индивидуальном своеобразии. Так играть может только исполнитель, до глубины постигший умом и сердцем законы музыки и искусства. Нечего и говорить, что для этого нужны (кроме ума и сердца) совершеннейшие технические средства (выработка дви-гательно-мышечного аппарата, идеальный симбиоз пианиста с инструментом). У Бенедетти-Микеланджели он выработан так, что, слушая его, восхищаешься не только его огромным талантом, но и огромностью труда, требовавшегося для того, чтобы довести свои намерения и свои возможности до такого совершенства».
Наряду с исполнительской деятельностью, Микеланджели успешно занимался и педагогикой. Начинал он еще в довоенные годы, но всерьез преподаванием занялся во второй половине 1940-х годов. Микеланджели вел классы рояля в консерваториях Болоньи и Венеции и некоторых других итальянских городов. Музыкант основал и собственную школу в Боль-цано. Помимо этого летом он организовывал международные курсы для молодых пианистов в Ареццо, неподалеку от Флоренции. Финансовые возможности ученика интересовали Микеланджели едва ли не в последнюю очередь.
Более того, он даже сам готов помочь талантливым людям. Главное, чтобы с учеником было интересно.
«В таком русле, более или менее благополучно — внешне во всяком случае, — текла жизнь Микеланджели до конца шестидесятых годов, — пишет Цыбин. — Он работал, свободное время отдавал альпинизму, лыжам или своему давнишнему увлечению — автомобильным гонкам; он был, между прочим, почти профессиональным автогонщиком, получал призы на соревнованиях. Жил Микеланджели скромно, непритязательно, ходил почти всегда в своем любимом черном свитере, жилище его мало чем отличалось по убранству от монастырской кельи. На рояле он занимался чаще всего ночами, когда мог полностью отключиться от всего постороннего, от внешней среды. „Очень важно не потерять контакта с собственным 'я', — сказал он однажды. — Прежде чем выйти к публике, артист должен найти дорогу к самому себе“. Рассказывают, что норма работы за инструментом у Микеланджели была довольно высокой: 7–8 часов в сутки.
Впрочем, когда с ним заговаривали на эту тему, он несколько раздраженно отвечал, что работает все 24 часа, только часть этой работы проходит за клавиатурой рояля, а часть вне ее».
В 1967–1968 годах неожиданно разорилась фирма грамзаписи, с которой Микеланджели был связан некоторыми финансовыми обязательствами. На имущество музыканта судебный исполнитель наложил арест.
«Микеланджели рискует остаться без крова над головой, — писала в эти дни итальянская пресса. — Рояли, на которых он продолжает драматическую погоню за совершенством, больше не принадлежат ему. Арест распространяется и на доходы от его будущих концертов».
Микеланджели с горечью, не дождавшись помощи, покидает Италию и поселяется в Швейцарии в Лугано. Там он и прожил до самой смерти 12 июня 1995 года. Концерты он в последнее время давал все реже. Выступая в различных странах Европы, он никогда больше не играл в Италии.